Я не знала, собираемся ли мы пешком добираться до Элфдинга или у моих спасителей был какой-то другой план, но примерно через четверть мили нас встретил незнакомый мне крестьянин с телегой, нагруженной сеном.

Стефан и Гильдун торопливо вырыли в сене яму, а потом Стефан подхватил меня подмышки и засунул туда, как мешок. Затем на меня насыпали целый стог сена, вышиной не меньше пяти футов, при этом хорошенько растрепав его, чтобы я могла дышать, пусть и с трудом.

Крестьянин щелкнул языком, и ослик покатил тяжелую тележку дальше по дороге.

На следующий день этот же крестьянин отвел меня к матушке Берглинд, а та пристроила меня в семью Гуннара Оддурссона, где я прожила шесть лет, пока не вышла замуж. С тех пор я больше никогда не видела ни Гильдун, ни Стефана, ни того крестьянина, и не знаю, что с ними стало.

Со временем я привыкла быть дочкой крестьянина, и единственным напоминанием о том, что я не всегда жила на ферме, был круглый ожог у меня на шее, в том месте, где амулет прожег одежду и заклеймил мою кожу. В тот момент я этого даже не заметила...

Солнце высоко стояло в небе, мне нужно было поскорее отправляться назад, чтобы успеть в Элфдинг до заката. Внезапно я почувствовала сильное жжение в задней части шеи и поспешно вскочила. Прикрыв рукой глаза от солнца, я посмотрела на опушку леса, темневшего вдалеке. Там все было спокойно, но мне вдруг стало не по себе при мысли о том, что за все это время я не слышала здесь ни птичьего голоса, ни шороха зверя. Кажется, тут даже насекомых не было. Это место было хуже, чем мертвым — оно было проклятым.

Подхватив свой мешок, я заторопилась к дороге. Мне казалось, что мешок мой стал впятеро тяжелее, а прочные деревянные башмаки словно налились свинцом и едва отрывались от земли.

Все вдруг стало тяжелым, гнетущая тишина пригибала меня к земле так, что я с трудом могла дышать. Но я заставила себя идти быстрее. Казалось, что даже солнце не осмеливается ярко светить над этим местом. Здесь повсюду была тьма, здесь на всем лежала тень, которую не может отбрасывать ничто живое. Это место было пропитано страхом, кровью и злом.

А потом я вдруг согнулась пополам от боли, и мешок выпал у меня из рук.

Я легонько проводила жесткой щеткой по ногам Тита, наслаждаясь их теплой силой. Жаль, что в то время не было таких замечательных щеток, я бы тогда еще лучше ухаживала за моей Мошкой. Я и так старалась изо всех сил, но как обрадовалась бы моя лошадка этой чистой конюшне и брикетам с душистой тимофеевкой!

Все это было давным-давно, в прошлой жизни. То было тогда, а вот это — сейчас. Я выпрямилась, не отрывая руку от бока Тита. Невероятная мысль ослепительной вспышкой озарила мой мозг, и я с изумлением поняла, что именно это и пыталась втолковать мне Ривер. Тогда я была там, далеко отсюда, в другом мире, и это была совсем другая я. Теперь я была здесь, в реальности, и это была я — настоящая. Я больше не была там, как не была той десятилетней девочкой. Странно, что мне потребовалось столько времени, чтобы понять это.

Может быть, Ривер хотела сказать, что время похоже на реку — оно безостановочно течет, поэтому каждый день, каждый час, ты входишь в совсем другую воду.

Всю свою жизнь я ощущала себя не рекой, а озером. Глубоким озером, в котором все хранилось вечно. Все мои ошибки, все потери, все люди, которыми я когда-либо была — я несла это все в себе, постоянно, все время. Вся прожитая жизнь слоями откладывалась на моем твердеющем панцире, подобно слоям лака на японской шкатулке.

Этот панцирь защищал от жизни увядшую, полумертвую Настасью, которая дошла до того, что уже ни к кому и ни к чему не могла относиться по-человечески.

На протяжении двух месяцев, проведенных в Риверз Эдж, с моей раковины постоянно счищался один тонкий слой за другим. И постепенно находившаяся внутри несчастная, жалкая, съежившаяся душа стала расправляться. Набухать жизнью, как полумертвый цветок, внезапно попавший под ливень. Почему это случилось? Почему я позволила себе это, после стольких лет?

В тот день, больше четырехсот сорока лет тому назад, я лежала на обугленной земле там, где когда-то стоял замок моего отца, и рыдала в голос от боли и страха. У меня случился выкидыш — я потеряла единственное, что осталось у меня от Асмундура, единственный плод двухлетней жизни с ним. Тогда я была уверена, что потеряла все — семью, дом, приемных родителей, мужа, любимую лошадку и своего единственного ребенка. У меня ничего не осталось, мне некуда было идти. Я была никто — ни дочь, ни жена, ни сестра.

На следующий день, когда я снова смогла двигаться, я собрала свои пожитки и побрела по дороге, оставляя за спиной место страха, смерти и потерь. По пути я отыскала высокое травянистое растение с красивыми фиолетовыми цветочками. Я жадно набросилась на него, заталкивая в рот цветы и жесткие, шершавые листья, которые комом застревали в горле. Когда я была маленькой, прачка сказала нам, что шлемник, или аконит смертельно ядовит, и дети не должны даже дотрагиваться до него.

Я съела столько, сколько смогла в себя затолкать, и вскоре почувствовала жжение яда во рту. Руки у меня онемели, а потом я снова сложилась пополам от страшной боли в животе. Меня рвало несколько часов подряд, я кричала и плакала, пока не потеряла сознание.

Как вы уже догадались, соль шутки заключалась в том, что я была бессмертной, но не знала об этом. После неудачной попытки самоубийства, не сумев даже умереть по-человечески, я снова пустилась в путь и, в конце концов, добралась до Рейкьявика, самого большого города нашей страны.

Здесь я поступила в услужение, и экономка познакомила меня с моей новой хозяйкой, которую звали Хельгар. С этого момента началась моя жизнь бессмертной, а старая жизнь закончилась столь резко и бесповоротно, словно мне все-таки удалось оборвать ее при помощи шлемника. Так я нарастила первый слой своего панциря.

— Если будешь продолжать чесать лошадь, она останется без шерсти.

Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди от неожиданности, и я уставилась в широкую, сильную спину Рейна, проходившего с седлами в руках по проходу.

Он был одним из захватчиков, стоявших в коридоре. На его руках не было крови моей семьи, и это было огромным облегчением, поскольку в противном случае мне пришлось бы его убить, а ведь отрезать человеку голову совсем не так просто, как кажется. И все-таки он был там в ту ночь. Он был единственным человеком на земле, разделявшим со мной воспоминания о том кошмаре. И вот теперь он был здесь, в джинсах Левис и рабочих ботинках. Без раскраски на лице, без меча за поясом. Обычный парень. Обычный, сварливый, занудный парень, который четыреста с лишним лет назад участвовал в уничтожении моей семьи.

И он был совершенно прав. Тит повернул ко мне голову и смотрел на меня с мягкой укоризной.

— Прости, дружок, — прошептала я, откладывая щетки и отвязывая Тита.

Заведя его в стойло, я проверила, есть ли у него сено, и, погруженная в свои мысли, направилась к себе в комнату.