— Путешествие по следам Одиссея, — профессор сделал паузу, чтобы дать собеседникам возможность осознать услышанное. — Разумеется, в общих чертах. Нужно только подумать, как это организовать логистически, — он взглянул на Карен, и та сказала:

— У Одиссея это заняло двадцать лет.

— Ничего страшного, — весело возразил профессор. — Сегодня этот путь можно проделать за две недели.

Именно тогда Карен с Оле невольно обменялись взглядами.

В эту, а может, в следующую ночь Карен испытала оргазм — сама по себе, во сне. Он был как-то связан с рыжеволосым Оле, но не напрямую — Карен мало что запомнила из своего сна. Она просто впитала в себя золотистого мужчину. Проснувшись, Карен явственно ощутила спазмы внизу живота — удивленная, изумленная, смущенная, наконец. Машинально принялась их считать и поймала последние четыре.

Назавтра, когда они плыли вдоль побережья, Карен осознала, что во многих местах стало нечего смотреть.

Дорога в Элефсис — асфальтовое шоссе, по которому мчатся машины, тридцать километров уродства и банальности, иссохшие обочины, бетонные дома, рекламы, автостоянки и земля, которую возделывать невыгодно. Склады, погрузочные платформы, огромный грязный порт, теплоцентраль…

Они вышли на берег, и профессор повел большую группу к руинам храма Деметры, имевшим сейчас довольно плачевный вид. Пассажиры не скрывали своего разочарования, поэтому он велел им пофантазировать — представить, будто время отступило назад.

— Эта дорога из Афин была тогда узкой и лишь слегка присыпана камнями. Взгляните — в сторону Элефсиса тянется вереница людей, они идут, поднимая пыль, которая наводит страх на величайших правителей мира. Эта плотная толпа кричит сотнями глоток.

Профессор остановился, немного расставил ноги, оперся о палку и сказал:

— Возможно, это звучало вот так, — он сделал короткую паузу, чтобы набрать в легкие воздуха, а потом вдруг закричал во всю мощь своего старческого горла. Голос у него оказался неожиданно звучным и чистым. Крик профессора пронзил раскаленный воздух, заставив удивленно поднять головы и бродивших среди камней туристов, и продавца мороженого, и рабочих, устанавливавших ограждения (поскольку начинался сезон), и малыша, трогавшего палочкой перепуганного жука, и двух ослов, пасшихся в отдалении, По ту сторону холма.

— Якхос! Якхос! — кричал он, прикрыв глаза.

Этот возглас, казалось, продолжал висеть в воздухе, даже когда профессор умолк. Всё вокруг затаило дыхание — на полминуты, на несколько десятков странных секунд. Потрясенные эксцентричным поведением лектора, слушатели опустили глаза, а Карен в смущении залилась краской, словно это она кричала. И отошла в сторону, чтобы успокоиться.

Но старик вовсе не выглядел сконфуженным.

— …А может, мы способны, — услышала Карен, — заглянуть в прошлое, бросить туда взгляд, как в некий паноптикум, или же, друзья мои, трактовать прошлое так, словно оно продолжает существовать и лишь перемещено в иное измерение. Может, достаточно всего-навсего изменить угол зрения, увидеть все это со стороны. Ведь если будущее и прошлое бесконечны, то, в сущности, не существует никакого «когда-то». Разные моменты времени парят в пространстве, словно простыни или экраны, на которых высвечивается определенный момент, весь мир состоит из таких неподвижных мгновений, грандиозных метаснимков, а мы лишь перескакиваем из одного в другой.

Тут профессор сделал маленькую паузу, чтобы перевести дух — дорога шла немного в гору, — потом Карен снова услышала, как он выдавливает из себя слова, перемежая их свистящим дыханием:

— На самом деле никакого движения не существует. Подобно черепахе из апории Зенона[149], мы никуда не движемся, а лишь смещаемся к изнанке мгновения, нет ни конца, ни цели. Вероятно, это относится и к пространству: если все мы одинаково удалены от бесконечности, то не существует также никакого «где-то» — никто не находится в каком бы то ни было времени или месте.

Вечером Карен мысленно подсчитала цену этой поездки: обгоревшие нос и лоб, стертая в кровь нога. Под ремешок сандалии попал острый камешек, а профессор ничего не почувствовал. Явный признак развивающегося артериосклероза, которым муж страдает уже многие годы.

Карен хорошо, даже слишком хорошо знала это тело — изможденное и хрупкое, с сухой кожей, испещренной коричневыми пятнами. Редкие седые волосы на груди, тощая шея, с трудом удерживающая дрожащую голову, хрупкие кости под тонкой оболочкой кожи да скелет — можно подумать, что алюминиевый, до того легкий. Как у птицы.

Случалось, муж засыпал прежде, чем Карен успевала его раздеть и постелить постель, тогда ей приходилось осторожно снимать с него пиджак и ботинки и сонного уговаривать перебраться на кровать.

Каждое утро они мучились с одной и той же проблемой: ботинки. Профессор страдал неприятной болячкой — у него врастали ногти. Пальцы воспалялись, распухали, ногти поднимались, рвали носки и, причиняя боль, терлись о свод ботинок. Заталкивать больные ноги в черные кожаные туфли — бессмысленная жестокость… Так что обычно профессор носил сандалии, а закрытые ботинки заказывали у единственного оставшегося в их районе сапожника: за безумные деньги тот тачал профессору прекрасные мягкие ботинки, с высоким, свободным сводом.

К вечеру у него поднялась температура — видимо, от солнца, — так что Карен попросила принести ужин в каюту.

Утром, когда корабль подплывал к Делосу, профессор, почистив зубы и тщательно побрившись, вышел вместе с женой на палубу. Взяв пирожные от вчерашнего полдника, они крошили их и бросали в море. Рано, наверняка все еще спят. Солнце уже не красное, оно светлеет и с каждой минутой набирает силу. Вода сделалась золотой, словно густой мед, волны утихли, и огромный солнечный утюг разглаживал их, не оставляя ни малейшей складочки. Профессор обнял Карен за плечи — а каким еще жестом можно отреагировать на столь очевидную эпифанию?[150]

Оглядеться еще раз, словно рассматриваешь картинку, на которой в хаосе миллиона деталей скрыта фигура. Однажды разглядев ее, уже никогда не забудешь.