— Песня — о боге великом, владыке морей Посейдоне. Землю и море бесплодное он в колебанье приводит, на Геликоне царит и на Эгах широких. Двойную честь, о земли Колебатель, тебе предоставили боги: диких коней укрощать и спасать корабли от крушенья. Слава тебе, Посейдон, — черновласый, объемлющий землю! Милостив будь к мореходцам и помощь подай им, блаженный![143]— произносила она вполголоса, а затем бросала богу едва начатую сигарету, свою дневную пайку, эпатаж чистой воды.

Маршрут круиза все пять лет оставался неизменным.

Из Пиреуса корабль направляется в Элефсис, затем в Коринф, а оттуда снова на юг, на остров Порос, где туристы осматривали руины храма Посейдона и гуляли по городку. Потом они плыли на острова Киклады. Круиз был задуман неторопливым и даже ленивым, чтобы пассажиры успели впитать в себя солнце и море, виды городов, их белые стены и оранжевые крыши, благоухающие на островах лимонные рощи. Сезон еще не начался, так что отсутствовали толпы туристов, о которых профессор всегда говорил с неприязнью, даже не скрывая своего раздражения. Он говорил, что туристы смотрят, но ничего не видят, а лишь скользят взглядом, замечая только то, о чем пишет путеводитель, выпущенный миллионным тиражом, этакий книжный «Макдональдс». Затем они остановятся на Делосе, где осмотрят храм Аполлона, и наконец через острова Додеканезы двинутся на Родос — там круиз закончится, и пассажиры разлетятся из местного аэропорта по домам.

Карен очень любила эту послеобеденную пору, когда они причаливали в каком-нибудь маленьком порту и, переодевшись для прогулки (профессор непременно повязывал свой фуляровый платок), отправлялись в город. Здесь нередко останавливались и большие паромы, и тогда местные купцы сразу открывали свои лавочки, предлагая пассажирам полотенца с названием острова, наборы ракушек, губки, смеси сушеных трав в изящных корзиночках, узо[144]или хотя бы мороженое.

Профессор бодро шагал, палкой указывая на достопримечательности — ворота, фонтаны, руины, отделенные простенькой загородкой, — и рассказывая то, чего его слушателям нипочем не найти в самых лучших путеводителях. Однако в контракте эти прогулки не значились. В обязанности профессора входила только одна лекция в день.

Он начинал:

— Полагаю, что для существования человеку и цитрусовым необходимы примерно одни и те же климатические условия.

Профессор устремлял взгляд в потолок, усеянный маленькими круглыми лампочками, и делал паузу — чуть длиннее, чем нужно.

Карен стискивала руки так, что белели костяшки пальцев, но ей, кажется, удавалось изобразить заинтересованную, чуть озорную улыбку: приподнятые брови, ироническое выражение лица.

— Из этого и будем исходить, — продолжал тем временем ее муж. — Неслучайно территория греческой цивилизации в целом совпадает с ареалом произрастания цитрусовых. За исключением этого солнечного животворного пространства, все подвергается медленной, но неизбежной дегенерации.

Это напоминало длинный неспешный старт. Карен всегда преследовал этот образ: самолет профессора качнулся, колеса вязнут в рытвинах, может, даже съезжают со взлетной полосы — теперь придется стартовать с газона. Однако в конце концов машина взмывает в воздух — колеблясь и раскачиваясь, но уже нет сомнений, что полет состоится. Украдкой Карен облегченно вздыхает.

Она знала темы лекций, знала их план, расписанный на карточках мелким профессорским почерком, имелись у нее и собственные заметки, которые она делала ему в помощь, в сущности, случись что-нибудь, она могла бы подняться со своего места в первом ряду и продолжить любую его фразу, двинуться по утоптанной тропке дальше — однако ее речь, безусловно, была бы менее яркой, лишенной мелких чудачеств, которыми профессор подсознательно удерживал внимание публики. Она всегда ждала момента, когда муж встанет и начнет прохаживаться взад-вперед: для Карен это означало, что (возвращаясь к тому образу) самолет профессора набрал необходимую высоту и полет проходит нормально, а она может спокойно выйти на верхнюю палубу и с наслаждением пробежать взглядом по поверхности воды, останавливая его на мачтах встречных яхт, на горных вершинах, виднеющихся в легкой молочной дымке.

Она рассматривала сидевших полукругом слушателей: те, что в первом ряду, поспешно записывали слова профессора, разложив блокноты на складных столиках. Те, кто сидели сзади, возле окон, расслабленные и демонстративно равнодушные, — слушали тоже. Карен знала, что именно среди них обнаруживались наиболее любознательные, которые потом терзали профессора вопросами, и ей приходилось защищать мужа от желающих получить дополнительную — бесплатную — консультацию.

Муж поражал Карен. Казалось, он знал о Греции все — все, что написано, раскопано, сказано. Его знания были не то что огромны, они были грандиозны, включали в себя тексты, цитаты, ссылки, комментарии, с трудом расшифрованные слова на выщербленных вазах, невнятные рисунки, находки археологов, парафразы, обнаруженные в более поздних текстах, пепел, корреспонденции и конкорданции[145]. В этом было уже даже нечто пугающее: чтобы вместить в себя всю эту информацию, профессор должен был произвести некую биологическую операцию, позволить знаниям врасти в свои ткани, открыть перед ними свое тело, стать мутантом. Иначе это оказалось бы невозможно.

Разумеется, такое количество информации невозможно систематизировать, знания профессора напоминали скорее губку, морской коралл, растущий на протяжении многих лет и образующий совершенно фантастические конфигурации. Они достигли некой критической массы и теперь, казалось, переходили в другое состояние — размножались, разрастались, организовались в сложные и причудливые фигуры. Пути ассоциаций неповторимы, сходство можно обнаружить в самых неожиданных версиях — словно родственные связи в бразильских сериалах, где любой персонаж может оказаться ребенком, мужем, сестрой любому другому. Протоптанные тропинки утрачивают значение, те же, что казались непроходимыми, превращаются в проезжие тракты. Что-то, чему годами не придавалось никакого значения, вдруг — в голове профессора — становилось отправной точкой для великого открытия, для радикальной смены парадигм. Карен не сомневалась, что ее супруг — великий человек.

Когда профессор говорил, лицо его менялось, словно бы омытое словами, очищенное от старости и усталости. Открывалось другое — тусклые глаза начинали блестеть, запавшие щеки приобретали упругость. Тягостное впечатление маски, какой это лицо казалось еще мгновение назад, рассеивалось. Удивительная перемена — словно профессору вводили наркотик, дозу амфетамина. Карен знала, что, когда действие этого вещества — чем бы оно ни было — закончится, лицо мужа вновь помертвеет, глаза будто затянет пленка, тело рухнет на ближайший стул и обретет знакомый беспомощный вид. Вот это тело ей и придется взять под руку, осторожно приподнять, слегка подтолкнуть и — переминающееся с ноги на ногу, пошатывающееся — отвести в каюту: вздремнуть и восстановить силы.