научное возрождение индийских традиций было в общем и целом совместным европейско-индийским проектом, который непосредственно вслед за обретением независимости в 1947 году продолжился. В неколонизированных странах – Японии, Китае, Османской империи – на примере историографии видно, как знакомство с критическими методами школы Леопольда фон Ранке привело к плюрализации подходов к собственному прошлому и в целом к существенному повышению научного уровня. В этом смысле развитие западных наук о «других» представляется не столько империалистическим вторжением в живые культуры знания, сколько началом основания современных глобализированных гуманитарных наук.География как имперская наука

Если и есть, так сказать, наука – пособница европейской экспансии, то скорее всего на это звание претендует география[602]. В течение первых тридцати лет XIX столетия география превратилась из описания земель и собирания данных о них в комплексный дискурс о природных и социальных взаимосвязях на поверхности Земли, а также в рамках конкретно ограниченных пространств и природных ландшафтов. Ее главные отцы-основатели были далеки от европейского колониализма. Александр фон Гумбольдт, изучивший позднеколониальную Испанскую Америку более детально, чем кто бы то ни было, – один из самых радикальных критиков колониализма своей эпохи. Карл Риттер, выдающийся географ-энциклопедист из Берлинского университета, представлял – задолго до того, как Франц Боас его сформулировал, – культурный релятивизм, который признавал равноценность социальных и культурных форм на Земле. Однако такая отстраненность от политики не была само собой разумеющейся. Уже Наполеон, горячий покровитель географии, держал при себе придворных географов, которые сопровождали в научном плане строительство его империи. В течение всего столетия элементы географии можно найти в очень многих имперских предприятиях. В военных школах завоевателям часто преподавали географию и картографию. Картографы на службе наносили на карту новые оккупированные территории. Эксперты в области географии помогали при прокладывании границ, консультировали, когда требовалось заложить опорные пункты, и выступали в качестве экспертов по полезным ископаемым (здесь также требовались геологи), по транспорту или развитию аграрного хозяйства. Эта роль подкреплялась распространенным интересом к географии среди национальной общественности. Частью образования было знание географии других континентов, а имперскую экспансию горячо поддерживали члены-любители географических обществ. С 1880 года в колониальных метрополиях возникла особая колониальная география. Условия для по-настоящему всемирных планов по разведке и освоению природных ресурсов имелись прежде всего в Британской империи. С характерной для Великобритании проницаемостью границ между государственным и частным предприятием в 1830 году было основано Королевское географическое общество, которое стало своего рода штабом по организации научных экспедиций и сбору географических знаний со всего мира. Выгода для империи, хотя и не всегда выдвигалась на первый план, никогда не упускалась из виду. Из всех наук география оказалась наиболее близка имперской экспансии Запада[603].

Из этого не следует, что географию нужно огульно попрекать пособничеством угнетению других народов. География очень поздно – в Великобритании после 1900 года, в Германии, Франции и России в последней трети XIX столетия – нашла себе место в университетах. Долгое время она оставалась младшей сестрой пользовавшейся большим авторитетом истории, которая, однако, в XIX веке под знаком философской школы «историзма» (Historismus) стала отдаляться от всего, что выглядело как обусловленная природой детерминация человеческой свободы. Еще у Гумбольдта слитые воедино аспекты физической и культурной географии позднее отделились друг от друга, оставаясь при этом под общей крышей одной дисциплины: разделение необходимое, но создавшее непреодолимые проблемы идентичности и заставившее географию сидеть между двух стульев – строгих, ориентированных на физику естественных наук и «настоящих» гуманитарных. Кроме того, за исключением специализированных колониальных географов, отнюдь не все научные представители этой науки состояли непосредственно на службе имперского проекта. Многие главной своей задачей видели описание национального пространства собственного народа.

Связь между экспансией и исследованием – теснее и древнее. Начиная с Колумба путешествия за океан и стремление к захвату земель и колонизации были двумя сторонами одной медали. Европейские первооткрыватели земель и их завоеватели были выходцами из одной и той же культурной среды: со схожим образовательным уровнем, схожими целями и представлениями о месте и миссии своей страны, христианского мира или всей Европы в мире. В XVIII веке стало само собой разумеющимся ожидание, что великие державы будут считать содействие изучению Земли своей государственной задачей. Великобритания и Франция посылали научно подготовленные и солидно оснащенные кругосветные экспедиции. Российская империя заявляла свои претензии на равенство по имперскому и научному рангу, следуя их примеру (экспедиция Крузенштерна 1803–1806 годов). Эквивалентным ответом США на эти морские операции может считаться пересечение континента с Востока на Запад, которое в те же годы было предпринято по инициативе президента Томаса Джефферсона. Экспедиция 1803–1806 годов, которую возглавляли Мериуэзер Льюис и Уильям Кларк, ставила перед собой научные задачи, которые вплоть до мелочей повторяли большие морские путешествия со времен капитана Джеймса Кука.

Тип «открывателя» был скомпрометирован с самого начала. Насилие использовали уже Колумб и Васко да Гама. Но на протяжении четырех столетий найдется как минимум столько же примеров того, как ученые путешественники достигали своих целей мирным способом. Это касается многих из наиболее выдающихся среди них, как Александр фон Гумбольдт, Генрих Барт или Давид Ливингстон. Однако эпоха расцвета империализма помогла и последнему расцвету типа путешественника-конкистадора. Бисмарк, король Бельгии Леопольд II или Французская республика в равной степени пользовались услугами ученых-путешественников (с очень разной степенью научной компетентности), чтобы заявить на месте о своих претензиях на территорию в Африке или Юго-Восточной Азии. Генри Мортон Стэнли, репортер по профессии, которого король Леопольд выбрал своим человеком в Африке, воплощал этот тип с наибольшим резонансом в прессе нескольких континентов (три африканских экспедиции в 1870–1889 годах). В следующем поколении Свен Гедин, начавший свою долгую карьеру исследователя Центральной Азии в 1894 году, стал самым известным шведом, он имел неограниченный доступ к монархам и главам правительств Запада и Востока и был увешан орденами, золотыми медалями и титулами почетного доктора. В личности Свена Гедина, который остался человеком XIX века, еще раз нашли свое воплощение противоречия европейского отношения к Востоку. Гедин был замечательным знатоком языков, обученным в Германии картографом высокого уровня и исследователем географии. Организация и финансирование его больших экспедиций, последняя из которых завершилась в 1935 году, доказали его талант научного администратора. Гедин был убежден в общем превосходстве Европы над Востоком. Этот шведский (и немецкий) националист и милитарист, вообще человек правых политических убеждений, охотно принимал участие в геополитических играх разума и планировании роли центральноазиатского «вакуума власти» в соревновании великих держав. В то же время он первым из западных ученых уже после Первой мировой войны серьезно воспринял появление молодой китайской науки, которая стремилась к международному признанию,