Этот идеал был полиморфным и политически: приобщение к цивилизации должно было осуществляться как внутри, так и вне колониальных систем. Оно могло предшествовать европейскому завоеванию территории, не зависеть от него или служить постфактум его легитимации. Риторика цивилизации и приобщения к ней могла с таким же успехом сопровождать и не зависящее от Европы государственное строительство и формирование господства. Она основывалась на оптимистической идее прогресса и растущего сближения между культурами мира. В то же время она подходила для легитимации и пропагандистского сопровождения разнообразных проектов, которые объявляли себя на службе этому прогрессу. Так, объектом приобщения к цивилизации легко могли становиться не только варвары и иноверцы, но и флора, фауна и природная среда. Корчующий деревья поселенец, охотник на крупную дичь, регулировщик рек – эмблематические фигуры такого всеобъемлющего приобщения планеты к цивилизации. Главными антагонистами, которых требовалось победить, выступали природа и хаос, традиции, духи и фантомы «суеверий» любого рода.

У теории и практики цивилизаторской миссии есть своя история. Она началась в конце XVIII века, вскоре после того, как понятие «цивилизация» стало центральной категорией самоописания европейских обществ – первоначально во Франции и в Великобритании. К середине XIX века она перешла в фазу, когда престиж европейской цивилизации вне Европы был в зените, и достигла на рубеже XIX–XX веков масштаба крупнейшей цивилизационно-миссионерской силы, хотя из‑за массивного применения насильственных методов империалистической политики она стала во все возрастающей степени восприниматься как лицемерие. Первая мировая война нанесла урон авторитету и ауре «белого человека»[611]. Но цивилизаторская миссия отнюдь не была похоронена. После 1918 года колониальные державы перешли к интервенционному колониализму (colonial development) – очищенной и модернизированной версии цивилизаторской миссии, которая приблизительно после 1960 года найдет свое продолжение в политике помощи развивающимся странам, осуществляемой национальными правительствами и международными организациями.

В переломное время на рубеже XVIII–XIX веков цивилизаторская миссия стала с размахом реализовываться на практике. В идейно-историческом плане для этого имелись две предпосылки: во-первых, доверие позднего европейского Просвещения к педагогике – иначе говоря, вера в то, что однажды познанные истины предназначались для того, чтобы обучать им и применять их на практике; во-вторых, формулирование универсальных ступенчатых моделей развития человечества от простейшего первобытного состояния до полного расцвета, основанного на праве и трудолюбии гражданского общества. Уже здесь обозначились разные опции. Тот, кто доверял скорее автоматическому господству процесса эволюции, занимал менее активную и интервенционистскую позицию, чем тот, кто испытывал стремление разделаться с варварством в мире насильственным путем.

Понятие «приобщение к цивилизации» применялось в XIX веке и к собственному обществу. Целые национальные истории конструировались влиятельными интеллектуалами на противопоставлении цивилизации и варварства – как, например, в Аргентине, у будущего президента Доминго Фаустино Сармьенто в его эпохальном сочинении «Цивилизация и варварство» (1845)[612]. Внутренние периферии и в старых, и во вновь возникающих национальных государствах рассматривались как пережитки прежних стадий развития и чуждые культуре окраины. То, что оставалось от архаических клановых структур в Шотландском высокогорье, превратилось в фольклор для туристов с юга. Шотландия, которую в 1770‑х годах еще можно было открывать как Африку Севера, к эпохе Всемирной выставки с ее Хрустальным дворцом (1851) превратилась в музей социальной истории под открытым небом. Более жестким был и остался североитальянский взгляд на пограничные области: Сардинию, Сицилию и Южную Италию (Меццоджорно). Чем больше после образования итальянского национального государства становилось разочарование, вызванное трудностями интеграции периферии, тем больше манера, в которой говорили о южанах на севере, сближалась с проникнутой расизмом риторикой, применяемой к Африке[613]. Чужими «племенами» виделись и низы в крупных городах эпохи индустриализации, которым путем принуждения со стороны государства и рынка, частной благотворительности и религиозных уговоров требовалось привить минимум цивилизованных – то есть буржуазных – манер.

Национальные варианты: баварский, французский, британский

Цивилизаторские миссии отличались и особым национальным характером. Немцы до 1884 года не имели своей заокеанской колониальной империи, в которой они могли бы вести (как это называлось тогда) «культурную работу». Немецкая образовательная идея периода классицизма и романтизма являлась программой личного самокультивирования, не без существенной доли политической утопии. В отсутствие конкретных варваров процесс приобщения к цивилизации был индивидуальным, направленным вовнутрь и рефлексивным. Однако когда впоследствии немцы все же получили возможность участвовать в большом цивилизаторском проекте, они приступили к его осуществлению с особым рвением. В 1832 году великие державы отдали вновь созданное греческое государство под опеку Баварии. Греция получила принца, ставшего королем, баварскую систему управления и баварскую идеологию «усиливающих» реформ. Эта идеология страдала от противоречия: после окончания турецкого иноземного владычества было желание восстановить классическую Элладу, о которой грезил каждый немецкий гимназист, и в то же время очевидной оказалась полная непригодность для такой возвышенной цели ныне живущих греков. Позднее баварское регентство устранилось, и греки избавились наконец от нелюбимого ими короля Оттона, отправив его во франконское изгнание[614]. По иронии истории спустя некоторое время сами греки подпали под влияние собственного варианта цивилизаторской миссии. Они называли ее «великой идеей» (megali idea), обратив против турок, у которых намеревались отобрать как можно больше древней эллинской земли, – и потерпели сокрушительное поражение, когда, переоценив свои силы и науськиваемые Великобританией, в 1919 году совершили ошибку – напали на турецкую армию. Среди многих фиаско цивилизаторских миссий катастрофа греческого экспансионистского самомнения после Первой мировой войны стала особенно ярким случаем.

До того цивилизаторская миссия Наполеона на коне принесла смешанные результаты. Вся наполеоновская экспансия, начиная с ранних походов в Италии и Египте, оформлялась пропагандой как колоссальная освободительная кампания. Эта миссия потерпела поражение в Египте, а затем в Испании и на Французских Карибах. На Антильских островах в 1802 году уже освобожденные рабы были даже вновь обращены в рабство. В отличие от Антил в немецких государствах Рейнского союза французский режим оказал в целом действительно цивилизующий и модернизирующий эффект. Здесь французы вводили законы и институты буржуазной ориентации и устраняли остатки традиций отжившей эпохи. Косвенные французские влияния имели схожее воздействие на Пруссию и даже, в более слабой форме, на Османскую империю. Характерен французский стиль приобщения к цивилизации: на оккупированных землях Европы, особенно сталкиваясь с традиционными католическими народными культурами, французские офицеры и гражданские чиновники вели себя подчеркнуто высокомерно и крайне уничижительно по отношению к местным, которые воспринимались как отсталые. Оккупационные режимы были одновременно крайне рациональными и эффективными и в то же время держались на максимальной дистанции от управляемых. В Италии, например, французские власти очень редко могли устанавливать контакт с местным населением помимо небольшого круга коллаборантов[615].

Наполеоновская Франция стала первым воплощением авторитарного цивилизующего государства в Западной Европе.