У Вета-мамы вытянулось лицо.

– Я предчувствовала. Смутно, правда. Я догадывалась, с чем ты едешь.

– …И твоему драгоценному мужу хватит уже в одиночку над чертежами кумекать и паровозом на краю света рулить.

Вета-мама кивнула на папины чертежи и неуверенно сказала:

– У него ещё работа вообще-то не закончена…

Инка тоже посмотрела на чертежи.

– Вон какую кучу ватманов извёл! Конструктор-одиночка… И там закончит, раз уже столько чертежей навалял.

И тут Вета-мама расстроилась:

– Я сейчас тебя слушала – и одному безмерно ужасалась: ты никогда, никогда меня не понимала! Даже не знаю, почему это мы дружим… Ты меня всегда истолковывала как хотела, самым диким, гнусным даже, образом, вкривь и вкось. Ты всегда приходила, вторгалась – и всё очень тонкое делала вульгарным, грубым, бессмысленным. Ты приземляла всё, о чём бы не судила!..

Инка воздела руки к потолку и пропищала:

– «Ах! Меня исказили…»!

Но потом строго сказала:

– Хочу – и искажаю. Имею право. Скажи ещё спасибо, что я тебя не только люблю, но и терплю. А последнее никому из смертных не под силу. Ну – почти никому… И я тебе – нужна как воздух, именно с моей профанацией всего и бесцеремонностью. Без этого ты давно бы улетела от реальности!.. Да ты бы заблудилась там, без меня, в своих возвышенных… этих… – Инка поискала слово, пощёлкала пальцами и нашла, – …в возвышенных своих эмпириях! Так что, у тебя хороший инстинкт самосохранения, Лизаветка. Знаешь, с кем дружить… А я тебя – просто люблю, бескорыстно. Нет, вот ты ответь – за что это тебя все вокруг, поголовно, любят, а? Я как-то удивлялась этому и размышляла: ну что, когда и кому ты хорошего сделала? Ведь, ровным счётом, никогда, никому и ничего… А тут – для всех стараешься, стараешься, себя изводишь, не жалеешь, и хоть бы одна собака поблагодарила! Как будто так и надо! Как будто я обязана!..

Лицо у Инки вдруг стало совсем детским и беспомощным. Она ткнулась в плечо Веты-мамы – и замерла.

– Опять тебя никто не любит? – пробормотала Вета-мама, осторожно поглаживая Инкины неровные, жёсткие вихры. – Бедная… Не плохая. Совсем не плохая!

– Никто, – призналась Инка и подняла голову. – Никто! Знаешь, как мне тебя там не хватает? Хоть ты и несносная, и изощрённо привередливая… Но не думай, пожалуйста, что это мне надо – перетащить вас к себе поближе! – теперь Инка спохватилась и сделала грозное лицо, – Это – всем вам надо!.. Посмотри, мальчишку своего в каком окружении держишь. Ему в сад детский надо ходить и воспитываться, как остальные дети вокруг. А не со старухами во дворе играть. Я по твоим письмам сужу, как тебя всё это здешнее окружение занимает. А о нём ты подумала? Он ведь – всё видит, всё слышит, все их здешние татуированные речи. Вон, взгляни, – толстым своим пальцем Инка указала прямо на Никиту, который выглядывал из-за стеллажа – и на нём же висел, уцепившись за полку. – …Слова ведь не пропустит. Так ушами-то и хватает!..

Никита смутился, спрыгнул на пол и спрятался. А Вета-мама сказала совсем, совсем тихо:

– И всё же наш переезд сюда – его затея, а не моя.

– Ты опять, что ли, про него? Про своего Брахмапутру? – недовольно перебила её Инка.

– Нет, ты послушай. Моё назначенье, как жены, состояло только в одном: надо позволять мужику быть мужиком, а не вынуждать его быть только болтуном. Мне бы было очень сложно его уважать, если бы слова его оставались только словами. А я хочу его уважать. И буду! И сейчас – поступлю не так, как ты говоришь и как Зацаринин велит, а как муж решит. Это очень серьёзно, Инна!.. Без уваженья семей не бывает. А мальчик мой – пусть видит. Пусть всё, всё видит! Будет лучше соображать потом, что к чему.

– Хм… Разберётся, думаешь? И уверена в этом?.. Хороший же он спектакль у тебя видит изо дня в день – спектакль, который ты называешь настоящей жизнью. Там старик старуху живьём жжёт, а там уголовники свои песенки ему, ребёночку, поют… Иди-ка сюда, парень. Выползай из-под своего шкафа.

Никита сразу подбежал вприпрыжку. А Инка сказала:

– Садись на моё колено. Видишь, какое у меня мощное колено? Такое и должно быть у настоящего крупного режиссёра. Ну – признавайся: надоели тебе здешние старухи?

Никита уселся и молчал: колено под ним было совсем по-другому тёплое – не как мамино и не как папино.

– …А жизнь – она везде настоящая! – Инка широко разводила руками. – Её одним жалким человеческим оком не окинешь. И даже – двумя. Жизнь – она необъятная. Во-о-от такая! Почти как я. И везде есть, что смотреть… Пора тебе, парень, за серьёзное, настоящее дело приниматься. Картинки вместе с детьми в детском саду вырезать. Пластилиновых гусей пасти.

– Картинки – рисовать, – поспешно исправила для Никиты Инкины слова Вета-мама. – А гусей – лепить… Но без него, одна, я всё равно ничего не решаю.

– Опять – про Брахмапутру!.. – Инка сильно хлопнула себя по бокам в раздражении, однако сдержалась. – Ладно. Сделаем вид, что поверили. Он где у тебя?

– В поездке. Утром уехал. Скорее всего, завтра к вечеру вернётся.

– Значит, я его не застану. Жаль. Меня же только на день отпустили. Плюс два дня на дорогу в оба конца… Но главное, я думаю, уже сделано!

Никита всё же потихоньку сполз с чужого колена. Он сбегал за пустой коробкой из-под соломки и протянул её Инке.

– Возьми свою коробку, – сказал он. – Уже поел я. Всё.

– Оставь себе, – разрешила Инка, – На вечную память, – однако всё вертела коробку в руках и смотрела в окно.

– А жизнь – это кто? – спросил Никита.

– Это? – рассеянно отозвалась Инка, не отрывая взгляда от окна. – Скорее всего это – ты. А вообще – и я, и мать, и отец твой… И эта коряга дурацкая на улице – вон, без толку растёт. Живёт. Ладно бы, груша была или яблоня. А то – так, клён деревянный, больше ничего… Вот и мама твоя – должна ещё и в творчестве плодоносить, а она – искусственно воздерживается. Понимаешь? И толку от неё особого сейчас – нет… Но жизнь – это всё-таки в большей степени – ты. Ты сам. Потому что ты – растёшь. Понял?

Никита напряг лоб, сильно его потёр и вздохнул.

– А ты помнишь, как ты мне соломку привозила? – спросил он.

– Помню, – засмеялась Инка. – Что же ты думаешь, если мы – жизнь, но в меньшей мере, значит уж и склеротики непременно?

Никита осторожно потрогал её бородавки пальцем.

– Какие у тебя шишечки! – с уважением сказал он.

– Ты мне тоже очень нравишься, – польщённо заулыбалась Инка. – Актёром-то будешь? Или как?

– Нет, – помотал Никита головой, – Нет… Там кто-нибудь в моё зеркало посмотрит – и сразу талант себе отберёт, – с опаской сказал он. – А если я грим открытый оставлю, то роль на сцене забуду.

– Смотри, какой грамотный, – удивилась Инка. – Самое главное уже усвоил: актёрские суеверья…