Никита нехотя кивнул и пошёл на кухню. Он положил свою коробочку в мешок и ещё собрал в него маковые головки, лежащие на столе горкой. Потом надел шапку, валенки и вернулся к деду с мешком в руках.

– Понёс я! – сказал он.

Голова деда согласно задёргалась, глаза бессмысленно уставились на мешок.

Никита вздохнул и отправился. Он с трудом открыл ногой и плечом тяжёлую входную дверь. Во дворе на морозе хотелось бежать со всех ног. Но Никита прошёл шагом, осторожно прижимая лёгкий мешок к животу.

В уборную надо было идти через холодную стайку, мимо длинной поленницы. А потом ещё откинуть крючок с двери… В чёрную дыру мешок упал совсем бесшумно. Никита с любопытством заглянул вниз, но так ничего и не рассмотрел. Назад он возвращался бегом.

В доме у тёти Маруси уже ходила Вета-мама и заглядывала во все углы.

– Пришёл я! – обрадовался ей Никита.

– А я тебя зову-зову! Изба стоит, распахнутая настежь, а тебя нет, – всплеснула руками Вета-мама. – Ты где был?

– В уборной! – сказал Никита. – Замёрз я!

– Надо же, – расстроилась она. – Совсем забыла за болтовнёй твой горшок сюда принести… Одевайся. Суй руки. Вот рукав.

Но Никита, не взглянув на пальто, уже убежал к деду.

– Всё! – весело сказал он, хлопнул в ладоши и показал деду пустые руки. – Пей теперь!

Дома мама дала Никите горячего молока и повела за шкаф, к его кроватке. Никита оборачивался и говорил Инке:

– А я думал, ты со своим цветком приедешь. С красным, – и торопился добавить: – А у меня сегодня была такая шишка с маком. Я её выбросил. Целый мешок. Летом из дырки мак вырастет – цветочки такие…

Потом Никита лежал под одеялом и слушал, как за столом шепчутся Вета-мама и Инка. Вдруг Вета-мама тихонько запела. И тут же смолкла, рассмеявшись едва слышно…

Летом, во дворе, в стороне от всех гуляющих, эту песню пел остриженный наголо сын тёти Поли. Он сидел на брёвнах, распахнув рубаху на бледной и впалой татуированной груди, и грустно пел сам для себя, прикрывая влажные хмельные глаза:

«…Я на тонкие нежные грабки

Обручок золотой… насажу.

Дар-ра-ги-е насить будишь тряп-пки.

Абажаю тваё-о-о-о красото-о-о-о…»

И глаза у тёти Полиного сына закрывались совсем. Тогда на веках можно было вслух прочитать написанные синие слова: на одном – «они», а на другом – «спят!».

Никите казалось, что тянется и тянется всё ещё то самое лето, и что теперешняя зима ещё не наступила, и не наступит никогда. Просто им разрешили заглянуть в эту зиму на краткое время – чтобы можно было сразу вернуться туда, где хорошо, и жить там, в лете, уже вечно.

Он проспал долго – дольше обычного. А проснулся оттого, что пришёл папа. И за окном уже голубел вечер: дело шло к ночи.

Папа мрачно обнялся с Инкой и сказал Вете-маме скучным голосом:

– От поездки опять отстранили… За опоздание. В конторе был. Объяснительную писал. Как будто у них армия, а не железная дорога. На месяц в депо отправили, слесарем… С тепловоза сняли. «За систематическое нарушение трудовой дисциплины»… Но я уже один день отработал. И если буду себя хорошо вести…

– Что ж теперь делать, если так получилось. Ничего, – спокойно начала Вета-мама.

И не договорила, потому что Инка уже кричала.

– И правильно! – кричала она. – Не занимайся не своим делом! Выгнали бы тебя оттуда – ещё бы лучше сделали. Вон твоя работа – чертежи! В конструкторском бюро твоё место – там и работай. Куда вы втёрлись – в чужую, не свою жизнь? Зачем вы занимаете в ней не своё место? Что за блажь – переиначивать, переламывать свою судьбу, судьбу семьи, ребёнка, зачем?!. Нет, такие опыты над судьбой до добра не доведут. Заканчивать с этим надо, немедленно. Дурацкая была затея – взять и переехать туда, где вас никто не ждёт! Родных у тебя по всему свету – ни единого человека. А местность – ну, что тебе эта местность, которую ты даже не помнил? «Сибирь! Сибирь!..»

– Это – как сказать! – строго перебил её папа.

– А ты, глава семьи, подумал о том, что Елизавете Дмитриевне твоей работать надо по специальности? Не в каком-нибудь кружке художественной самодеятельности при железнодорожном клубе, а в театре, желательно – в столичном, с хорошими профессионалами? – не унималась Инка. – Она, между прочим, без работы тут у тебя свихиваться потихоньку начала. Тебе не заметно? А мне – заметно. Ишь ты, как всё устроил, глава! Он будет, значит, на паровозе кататься и чертить, что ему хочется, жена ему – щи варить… Женился бы тогда на другой, на соответственной!.. Я бы, со своей лужёной глоткой, среди этого кондового народца жить ещё смогла бы. А она? Ты что – не видишь – нарошинская она баба для этих мест!.. Да что же тебе её-то не жалко – здесь держать? Нет, это высший, наверно, мужской кайф – выбрать себе бабу поизысканней, поутончённей, и что б – вёдра на коромысле таскала, лёд топором рубила! …У-у, Брахмапутра! Романтический злодей…

– При чём тут паровозы? Не понимаю, – пожимал плечами папа и бледнел. – И вообще…

– Не поз-во-лю! – заорала Инка страшным голосом, размахивая пальцем перед самым папиным лицом. – Губить её – больше не поз-во-лю!!!

Папа сильно хлопнул дверью и куда-то ушёл. А Вета-мама подхватила Никиту с кроватки и крепко прижала к себе.

– Сокращайся, – сказала она Инке. – Перебор. А то ты ребёнка заикой сделаешь.

– Нет уж, – медленно остывала Инка, – Надо было обязательно устроить ему девятый вал! – она показала пальцем на дверь. – Что б наверняка… И чтоб впредь – неповадно было… Слушай, и как только ты живёшь? У тебя же никакой специфической женской хищной энергии для борьбы с ними организм не вырабатывает!..

– Не знаю. Может быть, я дура, – сказала Вета-мама. Она гладила и гладила прижавшегося Никиту по спине.

– А что? Очень похоже, – согласилась Инка.

Папа вскоре вернулся, замёрзший, и вынул из кармана бутылку водки.

– Прошу прощенья, ничего другого в магазине, полегче, не было, – угрюмо сказал он.

Уже ночью нажарили много картошки, и все помирились. А Вета-мама так и держала Никиту на руках, прижимая к себе всё время.

Инка долго рассказывала всё папе, с самого начала: про комнату, ТЮЗ, Зацаринина, но теперь уже спокойно и почти равнодушно. Папа выпил вместе с Инкой две рюмки водки кряду. И покрасневшая Инка уже чему-то смеялась за столом. Она выставляла два пальца рогами, крутила ими перед папой, как перед маленьким, и лукаво говорила – «И всё же! Брахмапутра!..», а папа улыбался с неприязнью.

Но вдруг Инка в миг погрустнела, выпила ещё и молча заплакала. Она опять притащила ту самую огромную фотографию, показала её папе и спросила громоподобно:

– За что?! Скажи! За что он меня не любит? Мне это надо срочно понять. А то поздно будет… За что?!