Но свою смерть она выбрала сама.

Словно прочтя его мысли, она заговорила, продолжая беседу, которую прежде они оба вели только в своих мыслях.

— Груз девяти жизней довелось скинуть, чтобы достичь памяти Сантаны. Было ли мне легко, с обеспамятевшей душой искать вас и не находить? Однако, — она опустила ресницы, и пальцы, скомкавшие ткань на коленях, разжались, — моя участь была неизмеримо легче вашей. Кто сотворил такое с вашей душой?

— Не нужно об этом. Первоисточник... теперь известно, отчего разрушилась статуя и магия крипты.

Диана прикоснулась к груди.

— Первоисточник был частью меня. Отданной в залог частицей сути, дара и памяти. Моей... Сантаны. Я была первой и стала последней. Круг замкнулся.

— Та смерть... — Он стиснул ладонь, въяве ощущая на ней застывшую, стянувшую кожу, как перчатка, не свою — её кровь. Демиан вскинул голову, ловя её взгляд. — Зачем всё это?

— Моя жертва. Мой дар. Я отдала всё, чем владела, чтобы получить намного больше, когда придёт время. Не для того ли, чтобы помочь вам выстоять?

— Я не хотел этой жертвы, — прошептал через силу.

— Однако уже запоздало отрекаться от него, не правда ли?

Её ладони обняли лицо Демиана, пальцы гладили скулы, брови над смеженными веками. Коснулись ресниц, бережно провели по истерзанным губам. Он трудно выдохнул, весь обращаясь в осязание, вчувствование.

— Вот здесь была кровь, — кончики пальцев порхающе притронулись к щеке, к чистой, без шрама, коже, — когда вы впервые поцеловали меня. Шатёр гудел, как парус, такой был ветер. И волосы пахли дымом. И руки были горячие, совсем как теперь. Я подумала только, что растаю в них, как в какой-то детской сказке... а после уже ни о чём не думала. Даже и не спрашивала себя, как так вышло, когда всё изменилось между нами — а мы и не заметили... — Голос её, сникший до едва различимого шёпота, словно она не для него говорила, не затем, чтоб он услышал, — для себя, про себя...

Голос этот проникал в него, в его сознание, не оставляя места тем, другим, потому что теперь, в эту минуту, у её голоса было больше власти. Теперь только у неё была власть. И её глаза, бездонные, как не бывает у людей, глаза были теперь так близко, близко... "зеркало мира" — так она когда-то назвала себя. И теперь эти зеркала были у самых его глаз, и потому он опускал ресницы, впервые в жизни не осмеливаясь, запрещая себе смотреть. Видеть. Он сумеет превозмочь это — один. Вместе — вместе они не смогут.

Больно, почти физически больно. Чистая, пронзительно-чистая боль.

Почувствовав что-то, она смолкла. Вздохнула, и он едва ли уловил этот беззвучный вздох, а скорее ощутил, по тому, как он, невесомый, коснулся лица.

Они сделали это единым, словно заранее оговорённым движением: Диана чуть сдвинулась, приклоняясь к стене, а Демиан, утомлённо и не скрывая этой многодневной усталости, склонился, опуская голову ей на колени. И едва не застонал от обессиливающего облегчения, когда её лёгкие ладони опустились ему на лоб, на темя, прохладой желанного венца, что был не бременем — освобождением.

— Прошу, говорите со мной, — тихо попросил её. — Позвольте я не стану отвечать...

— Говорить — о чём? — так же тихо, точно он уже спал, спросила она, и невесомые пальцы невесомо сдвинулись, пропуская пряди. Тяжёлые, гладкие, словно вороново крыло — совсем как ожидала когда-то.

— Всё равно о чём... Только б слышать ваш голос. Он... от него они умолкают. — Она слушала, ни о чём не спрашивая, и ещё и за это Демиан был ей благодарен. — Он будет для меня вместо колыбельной. — Улыбка чуть тронула его губы, перевёрнутая улыбка, как Диана видела её, глядя сверху на спокойное откинутое лицо. — Мне их никогда не пели... будете первой?

— Помилуйте, мне ли вам петь... — почти испуганно отозвалась она, и в её голосе звучала смущённая улыбка.

И Демиан понял, что тоже улыбается — хотя, казалось бы...

— Я не хотел, чтоб вы услышали.

— Да почему же?

Она спрашивала искренне, и уголки его губ дрогнули.

— Мне говорили когда-то... не единожды говорили: будто бы, чтобы влюбить в себя, мне достаточно пары строк.

— Вам говорили истинную правду, — серьёзно ответила Диана. — Только напрасно вы... — Она не договорила и задумчиво смолкла на три удара сердца.

Она запела негромко, будто и не запела, а почти заговорила шёпотом. На языке, которого он не знал, верно, нарочно затем, чтоб не увлекать смыслом слов. Может, это и правда была колыбельная, очень тихая, светло-грустная, но не надрывная, исцеляющая. Простая, простая совсем нежная мелодия, и голос лёгкий, вытекающий легко, как дыхание. Завершилась одна, истекла, до капли, и тотчас, без перехода, без промедления, за которое в его слух, в его разум вновь успели бы вонзиться шипы враждебной захватнической воли, перешла, перелилась в другую, затем голос, связующая нить, повёл третью...

Он не мог, конечно, но всё яснее постигал смысл этой бесконечной, бесконечно переливающейся песни... в самом деле, разве это сложно, ведь во всех языках слова одинаковы, даже если звучат несхоже.

"Прошу, не нужно об этом, — сказал он, но, кажется, так и не произнёс вслух. — Не нужно. Слишком поздно".

В его мыслях осталась невозможная почти, исцеляющая чистота. Блаженство. Безмолвие. Удивительная ясность и свет. Свет, но не слепящий, тревожащий — прохладный, голубоватый, как перед рассветом над рекой. Демиана покачивали сонные, мирные волны; мир плыл мимо него, отдлалёнными и тоже мирными, светлыми берегами. И в этой дремотной, невыразимо приятной истоме неможется даже лёгким поворотом головы узнать: это лодка несёт его по течению? Тот рыбацкий чёлн, что бессчётное число раз спускали на воду, и вот он вновь — а и не чаял уже никогда — лежит на дне, а дед правит, почти не глядя, почти не двигаясь, за скупыми нажатиями на весло в уключине — многолетнее знание этой речной дороги.

И хоть невозможно сдвинуться даже на пядь, Демиану хочется вновь увидеть лицо старика. И оно возникает перед ним само, словно повернули под другим углом картину: Демиан видит, до черты, до движения знакомую фигуру в неизменной, всесезонной белой овчине, в белых портах, в белых постолах, с белой головой. Опустив весло, Радек смотрит на внука прозрачным вещим взглядом, и ладонь матери-реки несёт их чёлн, и всё плавится, туманится в предрассветных белилах.

И тогда Демиан вспоминает, что той лодки давно нет, как нет и того, кто правит ею. А остался только он сам, да ещё Верес, и он плывёт, отдав себя в её власть, по самой середине, распростёртый на спине, как в детстве, без страха, а со спокойной уверенностью. Нежная, бережная сила баюкает его тело, покорное, покорившееся ей, и нет ничего, ни страха, ни боли, только обнимающая его, облекающая нежность без пределов и границ.

Как хорошо. Тишина, и нет звуков, тольк едва слышимый, убаюкивающий плеск. Но в нём слышатся слова, и голос, и тогда Демиан вновь начинает вспоминать, понемногу выбираясь из сна, как поднимаясь из воды.