— Разве я страж ей? — ответствовал Гисбранд. — Ты — муж её. — И прибавил тихо, с проявившимся осуждением. — Пусть только на словах.

Привязанность старика к мальчику в итоге заставила Гисбранда испытывать обиду за мать любимого им, как внука, ребёнка.

Та ночь, когда был зачат ребёнок, была последней, что князь с княгиней провели вдвоём. Другая на месте Сунтины нашла бы себе утешение, да и утешителя не пришлось бы долго ждать, Лар не стал бы в том препятствовать. Если бы жена пожелала, он дал бы ей свободу и вернул приданое. Но и самые завзятые сплетницы не могли сыскать ни малого пятнышка на репутации княгини. Сунтина предпочла гордо чахнуть в одиночестве. Её право.

Место хозяйки пустовало и к началу застолья. Никогда она не пренебрегала обязанностями так откровенно. Ближники уселись за накрытые столы, осушили с князем первый кубок.

Аваллар подозвал одну из прислужниц супруги. Склонившись перед князем, златовласка робко шептала послание госпожи, теребя украшавшие поясок кисти.

— Повтори, — повелел князь, и девушка боязливо сжалась.

— Молвила: готовит мужу подарок. И чтоб никто из прислуги прежде вашего возвращения госпожу не тревожил. Что вы поймёте, как... как... — Девушка запнулась, досказав едва слышно: — Как сильно вас любит.

...Дверь в княгинины покои сдалась со второго удара.

— Милостивая Хозяйка! — взвизгнула за спиной невидимая женщина.

— Рик, — Лар, не оборачиваясь, кивнул побратиму.

Ребята Рикмора выпроваживали многочисленную челядь и пригретых родичей княгини. Удаляющиеся причитания. Отрывистый голос Рика: "Нечего тут... чтоб зря не болтали. Миран, займись".

Лар прикрыл дверь, поправил вывернутый из пазов засов. Перешагнул далеко растёкшийся ручеёк, вызывающе яркий в свете заходящего солнца.

Сунтина сидела в углу, у окна, и косые лучи освещали надменно-красивое её лицо. Брови будто нарисованы, сжатые губы обескровлены, но закат добавил красок её коже. Широкие вышитые рукава высоко открывали белые руки, и ткань платья осталась чистой. Ни в чём не терпящая небрежности Сунтина позаботилась о том, чтоб не испачкать дорогого платья.

Она резала вены со знанием дела. Непрерывные глубокие надрезы уверенной рукой. Почерневшая полоса тянется по всему предплечью, вдоль, чтоб наверняка не остановили кровь.

— Ты не дал ей другой возможности остановить на себе твой взгляд, — безжалостно возвестил Гисбранд. Голос старика охрип и прерывался. — Она ведь немногого просила. Но ты... всё, что было в тебе светлого, положил на костёр Сантаны. Это ты вселил в жену мысль: хоть так сравняться с единственной твоей любовью.

Аваллар коснулся холодных белых рук.

— Не смей! — зло взвился Гисбранд.

Мутные старческие слёзы катились по заросшему лицу и застревали в бороде. Голос старика вильнул, он затрясся, стыдясь своего гнева и слабости.

Лар стоял, опустив руки, глядя странно, сквозь.

— Я виновен, Гисбранд. В том, что позволил связать живое с мёртвым. Но не виновен в том, что она полюбила.

— А мы виновны в том, что допустили этому случиться, — сказал Теодан, входя. — Своим винам каждый счёт ведёт. И довольно этого.

Последним вошёл Рикмор. Метнул с порога взгляд на покойницу, и в ясном лице что-то изменилось, потемнело. Вспомнил сестру. А после отвернулся — с гневом, как всегда возгоравшимся в нём скоро, сокрушительно и скоро же угасавшим.

— Жалеете вы её, Гисбранд. А за что, стоит она жалости? Ведь знала же... Выходит, это месть её такая. Хороша ж любовь у княгини...

— Какую заслужил, — сказал Лар. — Позвали женщин?

— Да, — кивнул Теодан, тяжёлым взглядом приказывая Рику: "Охолони".

Гисбранд сел, понурившись, могучие руки свесились меж колен; сивая борода подрагивала. Эта смерть, ненужная, ни во имя чего смерть молодой женщины, к которой он был привязан, чьего сына любил, ударила по старику больней великого множества предшествующих ей смертей. Как он ратовал за этот союз, громче всех выкрикивал здравицы на свадебном пиру, как радовался рождению Ларанта, как родному внуку. И кто из них мог ждать такого исхода? Словно только теперь груз многих решений и последствий ошибок сгорбил Гисбранду плечи.

— Где сын? — глухо спросил князь.

— С няньками...

***

Он положил в кровать спящего мальчика и сел рядом. Дородная нянька топталась у дверей, выжидая, и Лар махнул рукой, отпуская. Эту ночь он проведёт здесь сам.

Лар вспомнил утро рождения сына, непонятно кряхтящий, хнычущий, нечеловечески звучащий сгусток горячей плоти, который можно уместить на сложенных ладонях. Этот комок не вызвал в нём любви. Рик клялся всеми богами, что полюбил своих детей с первым их вздохом. У Рика всегда всё было щедро, через край. Не Лару с его увечной душой испытать то же.

В Сунтине любовь к сыну, как и к мужу, поровну мешалась с ненавистью. Лар видел, как она принималась ласкать ребёнка, и тут же отталкивала и отсылала прочь, словно страшилась отмерить лишнюю крупицу любви. В этом было что-то от одержимости, и Аваллар строго спрашивал с мамок и нянек: они никогда не оставляли княгиню наедине с сыном. Совсем отлучить Сунтину от ребёнка он не мог, знал, что это убьёт её. Гисбранд... его стараниями мальчишка растёт не как сорная трава. Рик, его жена и дети — Ларант никогда не оставался один, но разве достаточно...

Лар опустил лицо в ладони, провёл по векам и вернулся к своему дежурству. Сын мал и не знает, что с тела его матери смыли кровь, а распоротые руки закрыли длинными рукавами и покойно сложили на груди. Он увидит мать завтра, но уже теперь его брови дрожат у переносицы и дыхание неровно. По-своему он уже проведал о случившемся, пока во сне, но с каждым часом он приближается к мгновению, когда эта реальность для него окончательно утвердится.

Аваллар смотрел на своего ребёнка, и в нём разрасталось некое чувство, мучительное, как удушье. Сцепленные ладони дрогнули, левая вжалась туда, где полагалось быть сердцу. Лару казалось, что именно там угнездилось Чёрное пламя. На что он надеялся, впустив его в себя? Решил ли, отыскав источник предельского зла, пойти до конца? Был ли в тот миг настолько безумен, поверив, что сумеет контролировать эту пятую стихию Предела? Управлять ею оказалось всё равно что остановить воды всех рек, а дожди заставить литься снизу вверх.

Он запер тварей в низинах Келнора и лесах Антариеса, там, где земля уже была безвозвратно испоганена. Но удержать их там — это было свыше его сил. И нечисть вновь и вновь вырывалась за границы необитаемых мест, обескровливая не успевший оправиться Предел. С годами в Авалларе крепло убеждение, что он знает, как отбросить эту опустошающую волну хоть на сколько-нибудь долгий для мира срок. Но для него это означало отринуть всякую привязанность, всё, что удерживало его в жизни.

Но разве он вправе оборвать всё, как это сделала Сунтина — одним взмахом лезвия? Кем тогда станет этот мальчик, и для чего всё это? И что вообще может сделать для мира человек, оставшийся никем для своего единственного ребёнка? В чём больше мужества и правды: запретить себе всякое человеческое чувство, отдалиться от тех, кто был, кто должен быть близок, чтобы, ещё будучи живым, предуготовить их к утрате? Или же, чувствуя, как время утекает сквозь пальцы, отдавать свою любовь на пределе сил? Оставить по себе не одну лишь легенду о том, кто был непонят, кто был наособицу и ушёл в одиночестве, но и память о человеке, который ошибался, как все, и как все платил за свои ошибки?