– Да и она, – продолжал предаваться воспоминаниям Годунов, – тоже, может, получше пригляделась бы. Так-то что я собой представлял, если разобраться? Комсомольский работник мелкого пошиба, талантов никаких, ничего особенного. А там такие фортели вокруг нее на лыжах выделывал, что… В общем, можно сказать, Кавказ определил наш с ней совместный жизненный путь, – философски заключил он. – Как вскоре выяснилось, ошибочно.

– Это у тебя-то никаких талантов? – усмехнулся Гринев. – Да ты, Боря, гений.

– А то! – хмыкнул Годунов. – Леонардо да Винчи!

– При чем здесь Леонардо да Винчи? Ты, Боря, гений здравого смысла, – объяснил Юра. – Хоть в горах, хоть на равнине.

– Угробили, суки, Кавказ, – пропустив мимо ушей слова о своей гениальности, мрачно сказал Борис. – За ведерце нефти. Покатаешься тут теперь по горам… На бэтээре разве что. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка!.. – Он кивнул на маленькое оконце, за которым не переставая лил дождь. – Я, Юр, – улыбнулся Борис, – перед тем как сюда ехать, специально в энциклопедии посмотрел. Самые лермонтовские места мы прошли – Гехи, Валерик… Будет что вспомнить.

Что воспоминаний о Чечне им хватит на всю оставшуюся жизнь, в этом Гринев и не сомневался. Хоть о Гехах, хоть о лермонтовской «речке смерти» Валерик… Все было то же, что и в Абхазии, только несравнимо по масштабам ненависти, смерти, безжалостности.

После налетов своей же авиации почти не имело смысла разгребать развалины: глубинные бомбы действовали вернее землетрясения. Оставалось только следить за войсковыми операциями и становиться на пути потока беженцев, успевших уйти из-под бомбежки.

Гринев забыть не мог, как одна чеченка не давала ему подойти к окровавленному ребенку, которого держала на руках.

– Уйди! – кричала она, глядя на Юру безумными глазами. – Уйди, не дам тебе его трогать!

Ребенку было на вид года три, он был с головой укутан в одеяло, только зареванное лицо виднелось, и невозможно было понять, мальчик это или девочка. Но он бился в руках у матери и заходился криком, а на одеяле проступали кровавые пятна.

– Дай посмотрю только! – Юра чуть голос не сорвал, пытаясь перекричать беженку. – Ничего я ему не сделаю, я врач, посмотрю только, перевяжу! Умрет же, на руках у тебя умрет!

– Пусть умрет, – твердила она, ускоряя шаг и не оборачиваясь на идущего рядом Гринева. – Лучше пусть у меня на руках умрет, чем у тебя выживет! Кто вас сюда звал?! – Женщина на мгновение остановилась; лицо у нее дергалось, зубы стучали. – Кто тебя сюда звал, у тебя своей земли нету, да? Сын выживет – сама автомат ему куплю, пусть твоего сына убьет!

– Так ведь не выживет же! – Гринев схватился за край одеяла. – Некому же будет убивать, дай перевязать пацана!

Женщина в замешательстве посмотрела на него, потом рванулась и побежала. Через минуту она затерялась в толпе беженцев.

– Успокойся, Юра, успокойся! – Как из-под земли выросший Годунов застал самый конец этой сцены, но успел сообразить, в чем дело. – Пока до Слепцовска дойдет, опомнится, сама к нам прибежит, тогда и перевяжешь…

– Тогда поздно будет. – Юра чувствовал, что у него самого зубы выбивают мелкую дробь. – Все, все, Боря, перестань, – сказал он, глянув в перемазанное грязью Борькино лицо. – Руки на себя не наложу, не бойся.

– Кто тебя знает… – Годунов отпустил его руки. – Тут и сам иногда подумаешь: вернемся – и в психушку прямиком. Пошли, Юр, бабку глянешь, вроде ногу сломала, нам к машине только что принесли. Ей-богу, сделали бы как в Приднестровье, – быстро говорил он, идя рядом с Юрой по обочине шоссе, вдоль шумного людского потока. – Там и те и другие быстро сообразили, с каким дерьмом всех мешают. Утром звонят врагам: ребята, сегодня с трех часов бомбить будем такой и такой квадрат, отойдите. Те отходят. В половине пятого: все, отбомбились, возвращайтесь на позиции. Возвращаются. И наоборот. Ну, там народ поспокойнее. А тут – лет на сто разворошили…

Теперь они с Борисом, можно сказать, отдыхали. Уже три дня шли проливные дожди, и выбраться из горного аула, в который свезли больных и раненых со всех окрестностей, не представлялось возможным. Белая глина стала такой скользкой, что по серпантину и в самом деле можно было ездить только на бэтээре, другая техника сползала в пропасть. Даже вездеходный «ГАЗ-66», на котором они с Годуновым добрались сюда, казался теперь бесполезным.

– Если завтра не перестанет, в дождь поедем, – мрачно сказал Гринев. – Это, может, всемирный потоп начался, а мы сидим ждем неизвестно чего.

– В дождь не поедем, – отрезал Борис. – Если так сильно хочется, вон выйди за аул и прыгай прямо в пропасть. Да Салман за руль ни за что не сядет, – несколько мягче объяснил он. – Что он, самоубийца?

Салман был местным водителем, согласившимся довезти спасателей до горного аула. Что он не сядет за руль при малейшей опасности, сомневаться не приходилось: слишком уж много говорил о бесстрашии вайнахов, и слишком много было показной вальяжной неторопливости в каждом его движении.

– Я сяду, – сердито сказал Гринев.

– Счас – ты! Если что, тогда уж я.

– Салман твой… – пробормотал Юра. – Где ты его только откопал?

– Найди получше, – обиделся Борька. – Этот хоть в спину не стреляет, и на том спасибо.

– Трое совсем тяжелых, – оправдывая свою торопливость, объяснил Гринев. – А у Хеди вот-вот гангрена начнется, что тогда делать?

Хеди была двухлетняя девочка из Грозного. Ее мать потеряла двух детей в полыхающем городе, а еще с двумя добралась к родственникам в горный аул, отдав все деньги за попутную машину. У Хеди были оторваны два пальца на правой ноге, по дороге ее кое-как перевязали, потом прикладывали к ране какие-то травы, но опасность гангрены была теперь совершенно очевидной. В крайнем случае пришлось бы отнимать ей стопу, походный набор инструментов у Гринева был. Но ему не хотелось этого делать.

– Что ты, Юра, меня пытаешь? – рассердился Годунов. – Не знаешь, что делать, если гангрена начнется?

Конечно, можно было сказать, что девчонка не в Москве живет и никто потом не будет возиться с ее протезированием… Но Борис и сам прекрасно это понимает, и пытать его действительно ни к чему.

Еще в одной причине, по которой ему хотелось поскорее добраться до больницы, Гринев стыдился признаться даже себе самому. Но сознавал ее ясно, эту причину… Впервые за целый год он почти не отходил от операционного стола. И это произошло само собою, это просто не могло быть здесь иначе, для этого не надо было преодолевать внутреннее сопротивление, ломать себя и делать то, чего делать не хочется… У Юры даже руки дрожали, когда месяц назад он подошел к столу в первый раз. А как только взял скальпель – перестали дрожать.

– Ложись поспи, Юра, – сказал, вздохнув, Годунов. – Утро вечера мудренее.

Ничего умнее этого унылого совета придумать было все равно невозможно. Оставалось только обойти больных и, если все в порядке, в самом деле улечься спать в тесной комнатке с низким потолком, которую они с Борисом занимали вдвоем в доме старейшины местного тейпа.