Даже своему психотерапевту я лгу. Никто не знает, что каждый раз, когда мы с ним ссоримся, меня охватывает паника – настоящая паника, от которой в груди отчаянно стучит и тяжело дышать. От этой паники я по ночам втайне гуглю слово «аборт». Никто не знает, что я сохранила у себя в телефоне номер Стокгольмской консультации по абортам. Мысль запретна, и мне нельзя, мне просто нельзя это осуществить. Сделав это, я потеряла бы все, что мы построили в последние месяцы. Об этом не сказано вслух, но в глубине души я знаю, что потеряю их, если отклонюсь от нашего плана – того самого, который мы вместе утвердили, на выполнение которого я согласилась. Он никогда не простит меня, если я сделаю аборт. Он бросит меня. Прервав беременность, я разорву нашу семью на части и тем самым отниму у Ивана его новую сестру и возможность расти в семье, состоящей не только из меня. Отниму у его дочери свое присутствие в ее жизни. Она потеряет еще одну маму, а Иван потеряет еще одного папу. Сделать аборт просто немыслимо. Это даже не обсуждается. Однако я никак не могу отделаться от этой мысли.

Каждый раз, когда мы застреваем в очередном споре, когда у нас очередной серьезный разговор и мы пытаемся выяснить, что у нас сегодня пошло наперекосяк, я думаю об аборте. Каждый раз, когда он вскипает, сердится или расстраивается по поводу того, что я сделала или сказала – или не сделала или не сказала. Когда он говорит мне, что я депрессивная, негативная, что со мной невозможно жить, что я всем всегда недовольна, я думаю об аборте. Во всем виновата я сама. Назвался груздем – полезай в кузов, все это знают, и я назвалась, но лезть в кузов не хочу. Возможность передумать, прокрутить время вспять, в те недели, когда я еще не была беременна, уже упущена. Теперь уже все знают. Все, кроме наших детей. Скоро и они узнают, и я содрогаюсь при мысли об этом дне. Все откладываю и откладываю его, аргументируя тем, что еще очень рано, что пока велик риск выкидыша.

Рано или не рано – брюки на мне уже не застегиваются, и я это ненавижу. Грудь у меня болит, и я берегу ее. Похоже, мое тело адаптировалось к беременности быстрее, чем в прошлый раз. Я толстею, все у меня болит. Ко мне лучше не прикасаться. Я предпочитаю быть одна. Я раздражаюсь по поводу неубранных тарелок и разбросанных игрушек. Мой страх то и дело прорывается наружу. Иван нервничает, его дочь нервничает, я пытаюсь компенсировать, предлагаю им залезть ко мне на диван, несколько минут щекочу их, и они смеются, ползая по мне. Я закрываю живот, выкрикиваю «ай!», когда они задевают мою грудь, рычу и вздыхаю, а потом опять пытаюсь компенсировать и баловать их. Назвать меня гармоничной мамой никак нельзя. Когда прорвет плотину – вопрос времени.

* * *

И вот однажды плотину прорывают. Но не с моей, а с его стороны. Однажды он звонит мне на работу – после того, как мы поссорились утром и расстались в напряженном молчании – он звонит мне и плачет в трубку. Говорит, что ему ясно: я не хочу от него ребенка, я его не люблю, я не готова к той жизни, которую мы пытаемся вместе построить. Он плачет и кричит в трубку, что ему уже все равно, что я могу сделать аборт. В течение всего разговора я молчу. Не нахожу слов, чтобы успокоить его, и не могу заставить себя возразить. Не могу позволить себе совершить эту ошибку еще раз.

Во время нашего разговора я хожу кругами вокруг квартала, где я работаю. Идет дождь, я защищаю телефон капюшоном. В полной тишине я иду круг за кругом. Я слушаю, как он плачет, и молчу, когда он замолкает. Пропускаю совещание на работе. Потом пропускаю еще одно. Я выслушиваю его словесный поток, которому нет конца. Он так расстроен. Так разочарован. Мне становится ясно, что я не могу больше отдавать. Я не могу его порадовать – и одновременно выжить сама. Больше я не могу его мучить.

Наконец я прерываю его. Мне приходится повысить голос, чтобы докричаться. Я начинаю с того, что он абсолютно прав и что мы слишком поторопились. Говорю: мне очень жаль, что он больше не верит в наше совместное будущее и что я стала для него таким большим разочарованием от начала до конца. Прошу прощения за то, что не смогла стать той женщиной, с которой ему хотелось бы быть – это уже не имеет значения, но я и вправду пыталась. Он говорит, что не надо изображать из себя мученицу. Я прошу прощения и за это тоже. Затем говорю, что сегодня же обзвоню клиники и постараюсь записаться на консультацию прямо на этой неделе. Говорю, что нам необязательно принимать решение прямо сейчас. Но что нам стоит еще раз обсудить все варианты.

Он замолкает. Я слышу, как он шмыгает носом. Говорит, что не хочет такого конца. «Милая, скажи, что ты любишь меня», – шепчет он. Я молчу. Молчу слишком долго. Потом я говорю ему это. Впервые за несколько месяцев я говорю ему все честно. Я люблю тебя. Я люблю тебя так, что все во мне разрывается, но я не могу. Прости. Но это невозможно. Просто невыполнимо.

Во второй половине дня я впервые звоню в одну из консультаций по абортам, телефон которой вот уже несколько недель сохранен у меня в контактах. Начинаю плакать еще до того, как произношу свое имя, и мне предлагают прийти на прием на следующей неделе. Женщина на другом конце провода не осуждает меня за мое амбивалентное отношение, и впервые более чем за месяц я открыто говорю о своих чувствах. Когда я кладу трубку, лицо у меня опухшее от слез, а ноги стали словно ватные. Мне хочется еще поговорить с женщиной в телефонной трубке – она единственная во всем мире, с кем я готова говорить об этом, но тут мне приходит в голову, что я даже не знаю ее имени.

* * *

Во вторник утром мы расстаемся, чтобы больше не увидеться. Я не знаю, произойдет ли все именно в этот день, но уверена, что момент настал. Все выходные разговоры шли в этом направлении. Когда я произнесла те слова во время нашего телефонного разговора в пятницу, то вдруг осознала, что так и есть и я никогда не смогу взять их обратно. Невзирая на риск, невзирая на то, как дорого мне это обойдется, я точно знала одно. Я не готова. Не могу подготовиться. Это невыполнимо.

Мы проговорили все выходные, делая лишь небольшие перерывы, чтобы пообщаться с детьми, приготовить еду и поспать. В какие-то мгновения казалось, что мы снова помирились, но ссора тут же разгоралась с новой силой. Он то рвет и мечет, то словно отсутствует, с печальным видом погрузившись в свои мысли. То говорит, что останется рядом, если я решу прервать беременность, то намекает, что бросит меня, если я сделаю аборт. «Если ты не хочешь строить со мной семью, иметь со мной детей, то у нас разные планы на будущее», – говорит он, и очень трудно ему возразить, когда он представляет дело таким образом.

Вчера вечером он совсем перестал разговаривать со мной. Уселся на диван с наушниками в ушах и бокалом вина в руке, то глядя прямо перед собой, то уткнувшись в свой телефон, не провожал меня глазами, когда я перемещалась по квартире. Его телефон звякал от беспрерывных эсэмэсок. Я не спрашивала, от кого они. Вместо этого постаралась как-то себя занять. Прибралась на кухне. Повесила белье в сушильный шкаф. Собрала с пола игрушки. Рассортировала мусор в разных пакетах под раковиной. В десять дела у меня закончились, однако я не решилась сесть на диван рядом с ним. Пошла и легла, но заснуть не смогла. Лежала и думала, когда же он придет. Захочет ли говорить со мной, когда придет. Слышала его движения в гостиной. Слышала, как он наливает себе еще один бокал. Слышала, как его телефон то и дело позвякивает. Наконец услышала, как он чистит зубы. Но в спальню он так и не пришел. Было уже за полночь – должно быть, я заснула, потому что вдруг проснулась и рефлекторно протянула руку к нему. Его не было в постели. Я тихонько поднялась. Обнаружила его на диване. Он спал в странной позе, все еще в наушниках. На столике стоял пустой бокал, ноги были прикрыты скомканным пледом. Он так и заснул одетый.