Еще одна часть моей жизни, которая хромает, – это отношения с Иваном. Чувство вины не отступает. Стоит мне взглянуть на него, как слезы катятся из глаз. Я не в состоянии играть с ним так, как он привык. Быстрее теряю терпение, когда он капризничает или упрямится. Я сержусь и рычу на него, когда процесс укладывания затягивается, а через секунду после того, как он заснул, мне хочется разбудить его и попросить прощения. Когда он спит, я смотрю на него в темноте и беззвучно шепчу «прости». На следующее утро все начинается сначала.

Я стараюсь думать о том, что в жизни Ивана сейчас происходит нечто потрясающее. У него будет такая большая семья. У него станет больше людей, которых он любит и которые будут любить его. Ему от всего этого будет хорошо. Если бы только я могла принять ситуацию и перестать чувствовать себя в ловушке. Если бы только я могла запрыгнуть в поезд, который уже тронулся, а не стоять упрямо одной ногой на перроне. Если бы только я могла встряхнуться, выйти из того состояния апатии и оцепенения, которое так нежданно накатило на меня. Тогда все будет хорошо. Все зависит от меня, я и буду виновата, если все это не получится.

Рассказывать детям еще пока рано. Но с друзьями и родственниками я на прошлой неделе поделилась новостью. Они получили эсэмэску – тон ее был решительный, однако в ней таилась просьба об одобрении. Реакция была разная, по всему спектру от полного отсутствия реакции, встревоженных и скептических ответов до восторженных поздравлений. Некоторые из моих подруг ответили напрямую, что мы, по их мнению, приняли слишком поспешное решение. Указывали на то, что мы знакомы всего лишь несколько месяцев, и заверяли, что впереди предостаточно времени для создания семьи. Кое-кто даже спросил: «К чему такая спешка?» Я не стала в своих ответах повторять то, что уже было сказано: это вышло незапланированно, и теперь все так, как оно есть; порой жизнь идет не по плану, и теперь мы стараемся использовать ситуацию наилучшим образом. Вместо этого я не ответила вообще. Отдалилась от друзей, которые открыто высказывали свои сомнения. Мне трудно вынести их тревогу, которая слишком напоминает мою собственную, и, при полном отсутствии идей, как сформулировать уважительный ответ, я просто ускользнула в надежде исчезнуть с их радаров. Тех, кто не отреагировал вообще, я тоже оставила в покое. Их молчание – само по себе ответ. С ними я не в состоянии общаться. С теми же, кто поспешил поздравить и заверить, что они поддержат меня, какое бы решение я ни приняла, я общаюсь тем больше. По телефону и эсэмэсками, поскольку времени для встреч особо нет. Да и давно уже нет. Жизнь с двумя неугомонными детьми и не менее неугомонным мужчиной; с двумя квартирами, работой на полную ставку, постоянной тошнотой и хронической усталостью, из-за которой я редко выбираюсь из полулежачего положения на диване, оставляет не так много возможностей для встреч в реальной жизни. В этом мои понимающие друзья также проявляют понимание.

* * *

Я еду в командировку в Лондон. Две ночи и три дня меня нет дома. И столько же времени меня мучает острый страх. Мы бегаем с одного предприятия на другое, теснимся на душных эскалаторах общественного транспорта и участвуем в творческих мастерских в тускло освещенных фойе отеля. С меня пот катит ручьями, еду в тарелке я могу лишь поковырять, и каждый раз, где бы я ни находилась, ищу табличку «аварийный выход». С подозрением смотрю на людей, с которыми мы встречаемся, думая только о пожарах, террористических акциях и крушениях самолетов. Круглосуточно я думаю об Иване и без конца шлю эсэмэски твоим родителям, которые сидят с ним, пока я в отъезде. Вечерами мы пьем коктейли в промышленных помещениях, превращенных в бары, и я тайком отодвигаю от себя все, что содержит алкоголь. Ближайшим коллегам я доверила свою тайну, и они сидят рядом со мной, выпивают мои напитки, когда никто не видит, покупают мне в баре легкое пиво и всячески помогают мне скрыть свое положение. Затем я первой извиняюсь и, ссылаясь на головную боль, говорю, что должна пойти в отель спать. Спешу по влажным улицам Шордитча, стараюсь сосредоточиться на переходах, чтобы не забыть о левостороннем движении, бегу на красный, чтобы успеть в отель до того, как Иван заснет дома в Стокгольме. Примчавшись в номер, я звоню ему по видеосвязи. От разговора со мной Иван расстраивается, просит меня немедленно вернуться домой, я стараюсь держаться, но рыдаю, едва положив трубку. Часы в Лондоне ползут, как улитки, и когда наступает, наконец, день отъезда, я выезжаю в аэропорт за четыре часа до вылета. Купив в магазине TaxFree сласти и подарки, я нетерпеливо перетаптываюсь с ноги на ногу у выхода на посадку. Когда по громкоговорителю передают, что вылет задерживается на пятнадцать минут, я запираюсь в туалете и рыдаю.

* * *

Нелегкая задача – готовиться к совместному будущему со мной, но никто не может обвинить его, что он ничего не пытается сделать. Он покупает продукты и готовит еду. Приносит мне таблетки витаминов и читает про разные стадии беременности. Покупает безалкогольное вино и уводит детей поиграть в парк, чтобы дать мне спокойно поваляться на диване. Берет напрокат фильмы для вечернего просмотра и с пониманием относится к тому, что я под них засыпаю. Он все делает правильно, и тем не менее я в бешенстве. Или именно поэтому. Втайне я обвиняю его в том, что он поставил меня в такое ужасное положение. Не будь он так настойчив, мы договорились бы, что не стоит торопиться. Не будь он так зациклен на своем желании иметь много детей, он бы понял меня. Будь он чуть больше склонен послушать меня – то, что я пытаюсь высказать намеками, но не решаюсь высказать вслух, – я не чувствовала бы себя сейчас такой одинокой. Но он не склонен. И слышать ничего не хочет. Несется вперед, как паровоз: покупает продукты и готовит еду, ставит и опорожняет посудомоечную машину, покупает витамины и играет с детьми, посылает мне ободряющие эсэмэски и с нетерпением ожидает прибавления в семье. У меня нет права голоса. Что решено, то решено, и теперь все так, как оно есть. Осталось только покориться судьбе.

Проблема лишь в том, что я не могу покориться. Я то боюсь, то сержусь, то тревожусь, то впадаю в отчаяние. И мне некуда слить свои эмоции. Так что я молчу. Спасаюсь бегством. Прячусь внутри себя, все больше отдаляясь. Ситуация напоминает ту, в которой я уже побывала раньше. Если говорить более точно – ровно три года назад. Только теперь все наоборот. Против своей воли и впервые в жизни я оказалась в роли тормозной колодки, того, кто портит всем настроение, того, кто боится и не знает, хочет ли он продолжать. Когда я не жалею себя или его, я думаю о тебе – о том, каково тебе было в последние месяцы нашей совместной жизни. И тогда я начинаю жалеть тебя.

Хотя я постоянно жалуюсь на усталость, по ночам я сплю плохо. Когда он спрашивает, связано ли это с тошнотой, я отвечаю «да». На самом же деле я лежу и думаю об Иване. Когда ему снятся кошмары и он плачет во сне, меня охватывает чувство вины, и мне более всего на свете хочется взять его к нам в кровать, но я не решаюсь. Ему надо привыкать спать в собственной кровати. Скоро родится малыш. Вместо того чтобы перенести его к себе, я ложусь на полу у его кроватки. Беру с собой свое одеяло и подушку, стелю себе рядом с ним и, лежа на боку, протягиваю руку через бортик кроватки. Так я глажу его по спине, нашептываю ему слова утешения, когда он плачет, терпеливо жду, пока он успокоится и снова заснет. Прислушиваюсь к его дыханию, пытаясь понять, снятся ли ему сны или же он спокойно спит. Сейчас у него часто случаются ночные кошмары. И в этом я тоже виню себя. Запоминаю все ошибки, совершенные мною за день, подсчитываю все ситуации, где могла бы поступить более продуманно. Не надо было мне так спешить с созданием новой семьи. Надо было набраться терпения. Надо было притормозить, пока еще можно было притормозить. Я должна была предохраняться. Я должна была дать Ивану больше времени, чтобы привыкнуть ко всем изменениям. Я должна была сделать для него больше. И в особенности – делать для него больше сейчас.