Ричард согласился с ней.

– Вот и хорошо, – сказала Марлен, – вас уже ждут на здешнем горячем источнике, а потом отдохните как следует. Утро вечера мудренее. Завтра будет великий день…

Горячий источник и благовония, которыми умастили ее тело прислужницы, разморили Джози. И когда Ричард принес ее в специально приготовленные покои и опустил на ложе, усыпанное лепестками цветов, она почти сразу отключилась. Улыбаясь и пряча его ладонь себе под щеку.

Ричард лежал рядом, боясь вздохнуть и пошевелиться, чтобы ненароком не спугнуть дивное волшебство ее сна. Но когда дыхание ее стало ровным и глубоким, он осторожно высвободил руку и, наклонившись, легко коснулся губами ее чистого лба, завитков волос…

Она и представить себе не могла, как хороша!

– Прощай, мой Алый Гибискус! – прошептал он. – Ты подарила мне столько радости! Я смогу умереть счастливым, представляя твое прекрасное лицо! Завтра будет праздник в честь богини. И ты будешь смеяться и сиять. Ты больше не вспомнишь меня, они обещали мне! Пусть все твои мечты всегда сбываются… Прощай… Люблю тебя…

Он отвернулся, прикрыв глаза дрожащей рукой. У него так и не получилось разучиться надеяться. Чтобы не растерять остатки самообладания, он поспешил выскочить за дверь, где его, нетерпеливо хлопая крыльями, уже ждали Отправители Наказаний. Они набросили на него сеть, которая, несмотря на кажущуюся невесомость, заставила его рухнуть на колени, и уволокли в зловеще мерцавший пространственный коридор.

И все-таки, подумалось Ричарду напоследок, он должен быть благодарен судьбе за то, что та в своей немыслимой щедрости подарила ему возможность прикасаться к совершеннейшему из цветков…

Будь счастлива, любимая…

Сиденгам, вилла «Кристальный ручей», 1848 год

Сухопарый старик с неожиданной в таком тщедушном теле силой ударил по щеке миловидную молодую женщину. Его глаза гневно сверкали.

– Я думал, что вырастил свою дочь порядочной, а она оказалась продажной девкой! Я вернулся из дальней поездки – и что вижу: выродка, бастарда? – он кивнул в сторону двухлетнего мальчика со слишком взрослыми ярко-синими глазами. Ребенок жался к матери, но испуга на его пытливом личике не было.

Женщина, невысокая и тоненькая, как стебелек цветка, вздернула подбородок и бросила старику яростно:

– Я уже давно совершеннолетняя и могу сама решать свою судьбу, а вы, папенька, если так переживали за репутацию семьи, могли бы не бросать нас с матерью в момент, когда мы остро нуждались. Нам пришлось принять помощь совершенно чужого человека. Он был столь бескорыстен и столь хорош собой, а я пребывала в таком отчаянии – ведь мама едва ли не каждый день грозилась свести счеты с жизнью, – что любовь к нему стала единственной отдушиной для меня.

– Эванджелин, побойся Бога! Как ты смеешь рассказывать подобные мерзости своему отцу?!

– Мерзости?! Чувства вашей дочери – мерзость?! – голос молодой женщины полнился гневом, а глаза – злыми слезами.

Старик смерил ее презрительным взглядом: несмотря на свой небольшой рост, выглядел он весьма внушительно и весь его чопорный вид вызывал почтение.

– Будь ты замужем – я бы и слова не сказал. Но где твой благодетель? Заделал тебе ребенка и тю-тю? Хорош помощничек, ничего не скажешь…

– Вы не знаете, что он за человек! – Эванджелин трясло от ярости… – Он… он…

– Он – пшик! Ноль без палочки! – чеканя слова, проговорили старик. – Но это и лучше… О нем никто не знает, кроме твоей спятившей мамаши, которой – и поделом! – самое место в Бедламе. Поэтому мы избавимся от этого позора Торндайков, – изогнутым подагрой пальцем он ткнул в мальчика, – среди которых отродясь не было бастардов, а тебя – снова на ярмарку невест. Ты еще в самом цвету, а финансовое положение наше таково, что поправить его можно только удачным браком.

Эти слова заставили женщину сначала побледнеть, потом ее светлая кожа пошла некрасивыми красными пятнами. Эванджелин наклонилась, обняла сына, поцеловала его, а потом, гордо выпрямившись и сверкая глазами, проговорила:

– Кажется, вы не слышали меня, отец! Мне уже двадцать пять! Я – не маленькая! Я сама решу, когда и за кого мне выходить замуж, и уж точно не позволю никому прикоснуться к моему ребенку!

– Вот как! Дерзить мне вздумала! Не позволю! – и, замахнувшись было, старик вдруг остановился, вперив взгляд в нежеланного внука. С неожиданной для такого столь пожилого человека прытью он подскочил к мальчику и прежде, чем мать успела кинуться и защитить, схватил того и поднял за руку в воздух. Ребенок зашелся в крике. – Никому не позволишь?! Как же! – он захохотал, как безумный или как дьявол, и, тряхнув мальчонку, будто тот был тряпичной куклой, ринулся к окну. Комната, где все происходило, располагалась на третьем этаже огромного особняка. Поэтому он, распахнув рамы и поставив визжащего и брыкающегося ребенка на подоконник, торжествующе взглянул на дочь: – Я вышвырну этого псенка вон прямо сейчас. От него только мокрое место останется. И ты!.. Ты, дура, ничего мне не сделаешь! – и, запрокинув голову, вновь полоумно рассмеялся.

– Ошибаешься, ты сильно ошибаешься! – теперь голос женщины дрожал, как и воздух вокруг нее. Хрупкую фигурку окутало яркое сияние. – Очень даже сделаю, потому что у меня есть оружие, которого ты не учел, – ярость матери! А еще – ты угадал: я – в цвету, и я – Роза, Цветок Богини.

– Что за бред ты мне тут несешь? – взвился старый Торндайк. – Лучше о своем чаде подумай!

– Я как раз о нем и думаю! – и зашептала что-то, отчего воздух вокруг начал потрескивать, а волосы ее, вставшие дыбом, заискрились. Из этого света появились шипы и развернулись остриями в сторону примолкшего и испугавшегося мужчины. – И ты, ничтожный смерд, узришь мое Цветение!

Ослепительно полыхнул свет, и сотни клинков разом вонзились в тело старика. Но у Эванджелин не было жалости к нему: переступив через бьющееся в конвульсиях тело отца, она подхватила сына и прижала к себе.

– Сынок, дорогой, я никому больше не позволю обидеть тебя! – исступленно шептала она, и ребенок, переставший плакать и затихший, сейчас гладил ее и успокаивал:

– Мамуля, нинадя! Нинадя!

– Да, сынок, да, мой милый Ричард! Не буду! – она взяла его на руки и побежала к двери. – Мы уйдем из этого проклятого дома! Далеко! И всегда-всегда будем вместе!..

Замок Берри-Померой близ Тотнеса, Девон, 1878 год

…Скрижаль захлопнулась, изображение, окружавшее зрителей со всех сторон, из-за чего казалось, что они сами находятся в гуще событий, исчезло, и невольные свидетели перевели дух.

Первым пришел в себя Гарфилд. Он посмотрел на Ленуа и Эрмиджа, как на чокнутых, и сказал, хмыкнув:

– Ну и что вы мне этим доказали… То, что у Ричарда было тяжелое детство, и так всем известно… Но про отца моего – здесь ни слова. Зачем вообще понадобилось это представление?