всё довольно сумбурно. Активисты пошли мыться под душевые лейки, которые были размещены отдельно, а остальные зеки мылись, набирая горячей воды в таз с множества кранов и обливаясь ей. В этих же тазах и стирали вещи. В этом отряде поход в баню не сильно отличался, разве что можно было не бояться, что тебя ни за что изобьют. Тут актив и их приближенные заняли немногочисленные лейки, а все остальные плескались тазиками.

Ежедневно вечером, перед отбоем, в отряде строилась очередь к пищёвщику, который выдавал станки. После бритья, нужно было сдать станок обратно, который он убирал в специальный кармашек под твоей фамилией. Не бриться было нельзя — нарушение ПВР — даже мусульмане ходили с выбритыми лицами.

В комнате КВР стоял телевизор и множество деревянных откидных стульев, скрепленных по три. В личное время, которого по распорядку было немного, можно было присесть в КВР посмотреть кино или телепередачу, которую ставили активисты, или почитать — у стен стояли шкафы с немногочисленными книгами. Но дремать было нельзя, можно было нарваться на профилактические п*здюля от актива.

На второй день меня позвал в каптёрку пищевщик — высокий (выше меня) узбек, с широкой челюстью, как у Валуева. Ещё по приезду в зону мне попались штаны от робы не по размеру, и постоянно спадали с меня, отчего приходилось придерживать их рукой. Это создавало мне сложности в карантине, за что меня дополнительно били активисты, а решать эту проблему не собирались.

— На, возьми. А то у тебя штаны спадают. У нас размер почти один, — протянул он мне чёрные брюки с ремнём.

Брюки были хорошие, тёплые, с подкладкой. Намного теплее штанов от робы. Но в зоне ничего не бывает даром.

— Нет, не надо, благодарю, — ответил я.

— Да бери. Мне они не нужны, а тебе пригодятся. Взамен ничего не попрошу, — заверил узбек. Свидетелями разговора был завхоз и сидевший с ними в каптёрке старый грузин. Хоть зона и красная, но слово есть слово, и я забрал штаны.

В тот же день ко мне подошёл бугор.

— Тебя в локалку зовут, иди выйди, — сказал он.

Я пошёл с плохим предчувствием. Кто меня здесь может звать?

Выйдя во двор, я увидел, как через локалку с соседнего третьего отряда жестом позвал подойти к забору высокий парень. С виду он выглядел здоровым, хотя отряд был для инвалидов, а один глаз у него был постоянно прищурен.

Я подошёл и поздоровался.

— Ну здарова, земляк! — сказал он мне, ухмыльнувшись.

— Земляк? — непонимающе переспросил я.

— Ну да. Я с Карачарово сам, — ответил парень.

Карачарово — соседний район, рядом с тем, на котором я вырос. С нашим районом их разделяла многолетняя вражда и заброшенная железная дорога. Это тот самый район, откуда был Борода, и вот я встречаю в неволе уже второго земляка оттуда.

Звали земляка Александром, и погоняло у него было Саня Москва. Он был на десять лет меня старше и сидел за разбой, дали семь лет строгого режима. Отсидев на строгом в этой же области на ИК-10, он написал заявление на перережим[284], и его перевели на общий. Переехав с ИК-10 в ИК-13, он часто говорил, что лучше бы остался на десятке. «Такой п*дерлагерь!» — отзывался он о тринадцатой колонии. Работал он в ТБУ[285], имел свой кабинет в клубе и собирал с зеков заявления на оформление паспорта после освобождения. У многих были утеряны либо просрочены паспорта, и им необходимо было оформить новые. Этим он и занимался, ведя учёт в журнале и передавая заявы какой-то девушке в штабе. Косяка на телогрейке у него не было, и одет он был не плохо, не хуже, чем активисты.

Саня передал мне пачку сигарет. Я сначала почувствовал подвох, думая, что ему что-то надо от меня, но Москва сразу располагал к себе, да и, почувствовав, что я далеко не дурак, объяснил, что впервые за почти что семь лет отсиженного видит земляка, не просто с Москвы, а почти с одного района. Да и тем более только с малолетки, таких более старшие земляки обычно подтягивают к себе.

Москва предупредил меня про то, что председатель СКО отряда Варлам, является сухарём, и чтобы я от него ничего не брал. Оказывается, в этой зоне была следующая практика: п*дор мог жить в массе, среди мужиков, при этом большинство это знали, и с ним не полоскались[286], но вслух это не озвучивали, так как п*дор либо был полезным стукачом, либо платил хорошие деньги. При этом он мог сидеть и жрать с мужиками в столовой за одним столом, из общей посуды, и никто против этого возмутиться не мог, так как его самого бы обоссали. Называли между собой таких п*дорасов сухарями и старались их избегать. Варлам был одним из них. Видимо, когда меня били в малом карантине, пытаясь заставить, чтобы я стучал, могли и меня опустить и сделать таким же сухарём, если бы я согласился. Хорошо, что мой характер спас меня в тот раз.

Так же Москва сказал, что поговорит с Умаром, чтобы ко мне особо в отряде не цеплялись козлы, но отметил, что я должен уметь вертеться и стоять на своём сам.

— Опустить тебя никто не опустит. Я поговорю, меня в зоне знают и уважают. Но отх*ячить тебя могут, хотя я мог бы и этот вопрос решить. Но ты должен показать, что у тебя стойкий характер, ведь не зря мы земляки. Стой на своём, зарабатывай авторитет. Не выноси посуду с общего стола, если прикажут козлы, пусть это делают их шнырята и всякие чуханы. Можешь даже дать в е*ало активисту в ответ, главное знай меру — не лезь на завхоза и СДПшников.

Я сначала не верил, что мне так повезло, но было видно, что Саня не врёт и действительно на зоне в авторитете. Мы попрощались, и я пошёл в отряд.

Мужики в поле пашут

В понедельник мне предстоял первый выход на промзону. После завтрака Цыган построил всех работяг на плацу и повёл в сторону административной зоны. Около штаба, на пятаке, где не так давно нас выгружали этапом, мы построились по пятёркам. Рядом на плацу стояли зеки из других отрядов, ожидающие вывода на работу. Со стороны клуба играл оркестр.

Около штаба были здоровые ворота. Шла перекличка. Когда сотрудник называл фамилию, зек проходил к воротам, где его обыскивали и выводили на промку. Я узнал, что по разнарядке буду работать разнорабочим,