И, конечно же, никто в них не поверил бы. А зря.

Потому что, когда в одном месте запирают сотни несчастных, одиноких, странных и искалеченных жизнью детей, имеют обыкновение происходить удивительные вещи. Воображение – опасная штука, если не знать, как правильно им пользоваться. Когда у тебя нет почти никакой связи с миром, а все, что есть – это такие же дети рядом с тобой, не остается ничего, кроме как раскрывать друг другу собственные, внутренние миры, сочиненные прямо здесь, на ходу. И каково же твое удивление, когда ты замечаешь, как много в ваших фантазиях общего. Нет, это не мечты о побеге обратно, в большой и настоящий мир, не воспоминания о семье и том далеком времени, когда еще не было одиночества, не общие для всех культурные коды и мифы. Это странные, никем ранее не виденные картины и места, истории, которые никто до этого никому не рассказывал. Как они могли совпадать? Ответ был только один: было что-то общее, что заставляло всех детей видеть одни и те же образы. Маленькие заключенные быстро догадались, что если отбросить все различия, то те детали, образы, символы, идеи и сюжеты, что останутся – общие для них всех – и есть то самое неизведанное, откуда потусторонний ветер несет свободу в бетонную клетку.

И когда все они начинают одновременно и искренне в это верить, относясь к новому миру с детской серьезностью, он действительно появляется, проступая из пустоты странными и манящими очертаниями. Если бы персонал приюта понимал, что куда опаснее запирать их в комнатах, запрещая носиться по коридорам и залам, если бы только эти наивные взрослые знали, что происходит в кажущейся тишине, когда дети лежат на койках и, глядя – кто в потолок, кто – в доски двухэтажной кровати, разговаривают о том, каким им видится мир вокруг, то они бы никогда больше не оставляли их без присмотра. Ни на секунду. Но было уже поздно, и этой осенью случилось слишком много странного и страшного, чтобы выдуманный мир, в последний раз подпитавшись так ярко вспыхнувшими детскими эмоциями, не воплотился в жизнь, вырываясь из воображения и сходя со страниц секретных газет и дневников, стекая чернилами со стен, оживая из звука голосов, влагой поднимаясь из подвалов и осыпаясь пылью с чердаков. Приют перестал быть “детским” и стал просто приютом – местом, где можно укрыться. Домом, крепостью, логовом. И хозяевами в нем были те, кто больше не желал сбежать отсюда. А первыми среди равных были в том числе и они, кто прежде настойчивее остальных пытался покинуть тюрьму – Дофин и Клио, давно уже переставшие быть Головастиком и Шапочкой.

Возможно, все поменялось в тот день, когда они нашли книгу зелий, возможно, в тот, когда окончательно прицепились новые прозвища, а может – в тот, когда ушел Лемур. Как бы то ни было, в один из осенних дней все резко переменилось, и странные истории, которые они воплощали в жизнь годами, стали жуткой, извращенной реальностью, предъявившей им свои правила. В новом мире выше всех поднялись те, кто лучше умел делать вид, что это он управляет Выворотом, а не наоборот. Сатанята еще с детства были хорошими притворщиками.

Сегодня было Рождество – первое в приюте Рождество, когда дети отказались от устроенного администрацией заведения скудного, но все же праздника. Они, само собой, не отказались от праздничного ужина, но в холле было на удивление пусто по сравнению с прошлым годом – никто не развешивал над камином чулки, не пел песен и не пытался улучшить елку собственными вещицами. Лишь иногда мимо проходили уже не дети, но подростки, куда-то ужасно торопящиеся, да на диване у окна спал Червь.

Был уже поздний вечер, и за окнами приюта давно погас последний луч скупого зимнего солнца, когда тишину нарушил звук чьих-то шагов. Тихий и ровный стук приближался к холлу, и через несколько секунд из одного из коридоров-кишок быстрым шагом вышел Ферзь. Он подошел к двери, за которой Рождество отмечали воспитатели, и прислушался. Удовлетворенный услышанным, Ферзь двинулся дальше, на ходу пнув Червя. Тот даже не шелохнулся, только засопел чуть громче.

Ферзь вошел в комнатку, которая через секунду превратилась в просторную гостиную – с креслами, диванами, темными углами и камином. Здесь уже собралось человек пятнадцать, все они сидели, лежали, стояли или висели вниз головой – и по очереди рассказывали истории. Это была игра, и правила у нее были такие: каждый рассказывает одну историю, а остальные пытаются угадать, откуда она – с Выворота или из воображения рассказчика. Тот, кто к концу игры угадал больше всех, получает право выбрать одну из историй и сделать ее реальной – если она была придумана, или изменить ее – если она произошла на самом деле. Это была очень опасная игра, и при определенном раскладе она могла закончиться для кого-то очень плохо, вплоть до смертельного исхода. Но почти никто из них еще не задумывался о таких вещах, кроме нескольких человек, включая Дофина. Тем страннее было то, что игру придумал именно он; однако сам в ней не участвовал. Ферзь уселся рядом с ним и принялся слушать. Сейчас был черед Чешира, и он рассказывал историю о художнике.

Этот художник писал прекрасные полотна – в основном пейзажи; и в каждом из них была одна небольшая деталь – человек, рисующий человека, рисующего человека. Это было его навязчивой идеей, и в какой-то момент он даже стал утверждать, что только таким образом – вновь и вновь включая себя в собственные работы – может оставаться живым, реальным. Концовка была ожидаемой – художник однажды все же написал картину, на которой не изобразил себя. И как только она была закончена, он исчез. Вполне в духе Выворота. Черед угадывать выпал Ферзю, и он оказался прав.

Клио рассказала историю о двух сестрах-принцессах, одна из которых была злой и жадной до власти. Она убила своих родителей и стала королевой, а сестру заточила в подземелья, где та годами томилась в темноте и одиночестве. Клио выдала лишь небольшая деталь – истории с той стороны обычно имеют окончание, которого не было в ее истории.

Количество выпитого росло, сюжеты становились несвязнее, но отгадать их происхождение от этого становилось только проще. Пока не настала очередь Анчара. Это был самый молчаливый и неприметный человек в приюте, и многие иногда просто забывали о его существовании – щуплый и низкий, в грязной серой рубашке и выцветших джинсах, с волосами, закрывающими лицо, он вечно ускользал от всеобщего внимания. Многие даже не подозревали, что его слово здесь значит почти так же много, как слово Дофина, во всем на него не похожего. Ферзь не рассчитывал, что Анчар станет участвовать, но вот уже его тихий, шелестящий голос заполнил комнату, заползая в каждое ухо. Но рассказывал он с трудом, словно нехотя, пересиливая себя – или подчиняясь какому-то обязательству. Все шепотки и шорохи смолкли, и последняя история звучала в полной, почти гробовой тишине.

Анчар рассказал о человеке без имени и лица, который заключил сделку с дьяволом, желая добиться любви девушки, без которой не мог жить. Но дьявол обманул его. Забрав душу, он извратил условия их договора и повернул все так, что человек в итоге потерял ту, кого любил, навсегда, как и малейший шанс когда-либо быть с ней. Но даже этого было мало, и человек, исчезнув из мира, вернулся в виде образа, перерождающегося раз за разом, в течение сотен лет – каждый раз теряя и душу, и свою любимую, которая трагически погибала вскоре после встречи с ним. Бога терзала такая ужасная судьба, и он решил спасти душу человека – проведя его по пути искупления. Но этот путь был исполнен страданий еще больших, чем те, на которые человека обрек дьявол, и человек каждый раз терпел поражение в схватке с судьбой, все плотнее увязая в жутком цикле перерождений, пока однажды, в четырнадцатый раз, что-то не пошло не так.