Как бы неприятно это ни было признавать, Альфа понимала, что их обставили, как детей. Когда она соглашалась дать ответы на его вопросы, сложность с объектом, который знал бы слишком много, казалась решаемой, причем самыми примитивными способами. Она была абсолютно уверена, что прыгун уже никогда не выйдет за пределы базы, а все остальное, что он знает, они рано или поздно извлекут из его памяти, когда все же взломают ее.

Теперь, когда Альфа смотрела на труп Дельты – мертвой по-настоящему, в реальном мире, не пережившей перегрузки сигнала – она понимала, что недооценила прыгуна. Она просчиталась так сильно, как еще никогда не просчитывалась, даже во время самых провальных конфронтаций со штабом. Но эту ошибку нельзя было предсказать. Никто не мог представить, что объект, тем более – второстепенный, лишь кучка нейронов, может перегрузить сигнал живого человека изнутри нейромодели. Никто не мог предположить, что он может покинуть базу, полностью экранированную, никто не поверил бы в то, что… Скажи ей кто-нибудь об этом пару дней назад, она бы только рассмеялась. Но первый звоночек был, и они не смогли понять его смысл. Когда память прыгуна оказалась зашифрованной, и канал было невозможно отследить, стоило сделать вывод, что во всей этой ситуации что-то не так. Теперь его сигнал вообще пропал, и даже данные о нем на компьютерах исчезли. Его как будто никогда и не было. Только мертвая Дельта и ворох бумаг с записанными фрагментами – вполне возможно, что полностью выдуманными им самим – напоминали об этом провале. Теперь он был где-то там, на цифровых просторах, неуловимый, опасный и, что хуже всего, осведомленный об их операции.

Альфа тяжело вздохнула и развернула лист, оставленный им – должно быть, в насмешку – рядом с Дельтой.

“Я никогда на это не соглашался, никогда не подписывал никаких договоров. Путь, по которому нам предстоит пройти, который мы унаследовали, слишком жесток, настолько, что мне не верится. Занавес поднят, но за ним – еще большая неопределенность. Идя по этому пути, я видел многое. Жестокость и боль, смерть человечности, стены лжи, возвышающиеся над горизонтом, уходящие в небо настолько далеко, насколько я вообще мог видеть. И на этом пути нас много – я вижу, как марширует армия, живая цепь, растянувшаяся, кажется, в бесконечность. На руках и ногах оковы, и наши цепи гремят, пока мы плетемся дальше, с трудом переставляя ноги. Тех, кто останавливается, подгоняют плетью, толкают в спину. Тех, кто обессилел, волокут по земле. Столь немногие готовы оглянуться вокруг, рассмотреть эту тоскливую картину, но я всегда смотрел, искал, запоминал. И вот однажды нашел. Я увидел рядом тебя, и ты заметила меня. Мы оба не могли поверить, что это возможно – найти кого-то настоящего среди этого этапа в вечность, в этой очереди на самоуничтожение. Давай покинем их ряды, давай пойдем в сторону солнца, пока не дойдем до него, пока не переплывем моря и не достигнем далекого острова, где мы спрячемся в тени деревьев. Мы скроемся от взглядов осуждения, от плетей и криков, от судьбы, которую нам уготовили. Чего стоит жизнь, построенная из пластмассовой лжи? Понимание друг друга разделено нашими мыслями, и это самое прочное звено наших цепей. Память так избирательна, и каждую ночь перед сном нас отвлекают от главного. И пусть ноги кричат от боли, пусть они уже стерты в кровь, пощады не будет, и марш не остановится. У меня уже нет сил, чтобы перестать смотреть на происходящее, и каждый день я, кажется, понемногу тлею, прогорая до остатков души. Я больше не способен терпеть этот угнетенный, забытый сброд холуев, что раболепно пресмыкаются перед собственными тиранами, палачами, гонителями и вертухаями. Давай покинем их, оставим. Их уже не спасти”.

– Пока что из твоих данных нихрена не ясно.

– Я ведь предупреждал, что все прояснит только последняя деталь истории. Это моя страховка.

– Очень надеюсь на твое благоразумие, Артур. Давай девятый.

– Как скажешь. Слушайте.

“Нет почти ничего более глупого, чем беспокойство о собственной чести у человека, ничего из себя не представляющего. Разве что болезненная охваченность мыслями о собственном образе – у выдающихся посредственностей.

То же можно сказать и о чувстве стыда за свои поступки и слова, особенно необоснованном. Один человек знает одного человека, настолько мнительного и эгоцентричного, что тот не может перестать постоянно за все подряд извиняться, видя в чем угодно свою вину – даже тогда, когда предмет извинений не имеет к нему никакого отношения. Также он страдает и странной, извращенной формой нарциссизма, объединяющей в себе и самолюбование, и ненависть к себе. Он замечает за собой первое и от этого впадает во второе, затем степень направленного на себя презрения его удивляет и кажется чем-то положительным, что вновь возвращает его к восхищению собой. Идеальный пример порочного круга, состоящего целиком из эгоизма и надуманности.

Страх. Невероятное чувство – мотиватор и демотиватор в одном флаконе. В своей активной форме – панике – позволяет проявиться невероятным способностям тела и мозга – если, конечно, не парализует человека в первые же секунды. В пассивной форме, которую можно было бы назвать опасениями или сомнениями, душит волю к действиям и переменам, скрываясь под маской рационализации.