Между тем проблема убийства двух часов не исчезла. Клуб, где мне предстоит выступать, находится на Петровке. Сев в машину, я подкатываю поближе к месту предстоящего вечера и, обнаружив свободное местечко, припарковываюсь на Страстном бульваре. После чего отправляюсь фланировать по улицам.

Я поднимаюсь по Страстному бульвару к Пушкинской площади, пересекаю ее по подземному переходу и оказываюсь на Тверском бульваре. Бульваре своей молодости, первых лет московской жизни — Литинститут стоит здесь, дом двадцать пять, так номер и торчит в памяти, хотя я и не бываю тут годами и вообще не был в здании института, кажется, с той поры, как получил диплом. «Вот пройдусь я по бульвару по Тверскому…» — всплывают во мне стихи Владимира Соколова — одни из любимейших моих в те годы.

Дойдя до Никитских Ворот, я отправляюсь обратно. Времени до выступления у меня в достатке, но все же я бы не хотел слишком уж удаляться от места будущего выступления.

Мимо поселенного на бульваре лет десять назад памятника Есенину я прохожу, стараясь не смотреть на него. Надо же было умудриться в те девяностые годы, когда все стояло торчком, состряпать такого сахарно-буколического типа. Сделать из пропойцы и психопата бесполого пасторального кудрявчика! Я даже не просто стараюсь не смотреть в сторону памятника, а иду, повернувшись к нему затылком. Соответственно — ухом вперед, глазами вбок. Тень встречного человека возникает передо мной, когда избежать столкновения невозможно, и я лишь инстинктивно хватаю его в объятия, чтобы человек не упал от удара.

— Леонид Михайлович! — слышу я свое имя, исходящее из моих объятий. — Разве можно так? Как вы ходите по улицам? И для вас опасно, и для людей.

Обескураженный, я отпускаю едва не сбитую мной с ног женщину, — женщина мне знакома, но кто это? Я смотрю на нее, смотрю, пытаясь понять, с кем меня свел Тверской бульвар, она ответно глядит на меня, только теперь молча, но вдруг ослепляет улыбкой — такой ярко-солнечной, что я тотчас узнаю ее. Это Иветта Альбертовна, домработница Савёла. Надо же! В пятнадцатимиллионном мегаполисе столкнуться нос к носу, да в полным смысле слова, со знакомым человеком!

— О, Иветта Альбертовна, прошу прощения! Ей же богу, не хотел! — принимаюсь оправдываться я с жаром. — Вроде никого передо мной не было…

— Как это никого не было, — говорит Иветта Альбертовна. — А я? Я что — это «никого»?

— О, ну что вы, как вы могли такое предположить! Вы — наоборот! — Я помню нашу трехнедельной давности встречу на крыльце Савёловского дома, ее попытку заинтересовать меня собой, — ситуация полна неловкости, а в таких случаях на меня нападает галантерейная галантность, так и лезет из меня.

— Но с ног вы чуть не сшибли не кого-то, а — вот, — указывает пальцем на себя Иветта Альбертовна. — Оправданий мне мало. Требуется компенсация морального ущерба. Что вы имеете предложить в качестве компенсации?

Я не готов к такой словесной дуэли. Галантерейность галантерейностью, а подобная игра — совсем другое. В результате я блею что-то совершенно невразумительное, вроде того, что понятие морального ущерба в нашем обществе пока не сформировалось.

— Вот что, я придумала, — говорит Иветта Альбертовна в ответ на мое блеяние. — Вы приглашаете меня на свой сегодняшний вечер. Я и без того собиралась. Но я хочу получить личное приглашение. Это и будет компенсацией.

— Откуда вам известно о вечере? — Вот уж чего я не ожидал, так того, что слухи о каком-то поэтическом вечере распространились по пятнадцатимиллионному мегаполису столь широко.

Иветта Альбертовна, впрочем, не заставляет меня ломать голову над тайной ее знания.

— От Паши, — говорит она. — Прочел объявление в Интернете. Он, кстати, тоже собирался прийти. Ему очень нравятся ваши стихи, вы знаете?

Паша — это Паша-книжник. Единственный из банды Савёла, кто относился ко мне с уважением. И еще ему, оказывается, нравятся мои стихи. Чего не знал, того не знал.

Странное дело, мне, однако, совсем не хочется приглашать Иветту Альбертовну. Если она придет сама — это одно, если я ее приглашаю — это уже совсем другое, я словно бы вступаю с ней в некие отношения. А между тем там будет и Евдокия. Мне заранее неуютно от того, что Иветте Альбертовне придется испытать чувство унижения, — хотя, может быть, я это себе только придумываю.

— А почему вы здесь? — спрашиваю я, не давая ответа на ее просьбу. — До вечера в клубе еще долго.

— А мне нужно настроиться, — говорит Иветта Альбертовна. — Перевести стрелку. Все же, согласитесь, повседневная жизнь не располагает к адекватному восприятию поэзии. Я всегда так делаю, когда направляюсь в театр, в музей, на выставку. Обязательно гуляю. Именно по Тверскому. У Тверского бульвара особая аура, он на меня всегда благотворно действует. Вы не с той же целью здесь прогуливаетесь?

Я был прав, всегда думая о ней, что родители готовили ее совсем к другой жизни. Надо же, настраивать себя к слушанию стихов, как какую-нибудь скрипку.

— Нет, я не прогуливаюсь, просто так уж дорога легла, через Тверской, — вру я — чтобы Иветта Альбертовна не предложила провести остаток времени до выступления вместе. — Нужно еще кое-куда успеть.

— Ну, тогда до встречи, — вновь ослепляет меня своей солнечной улыбкой Иветта Альбертовна. И спохватывается: — Так я не получила от вас компенсации! Вы меня приглашаете?

Что же, ответить: нет, не приглашаю?

— Приглашаю, — говорю я.

— Благодарю вас, — с церемонностью наклоняет голову Иветта Альбертовна. — У меня трудно со временем, но я постараюсь.

Мы расходимся, шагов через десять во мне возникает неудержимое желание оглянуться и посмотреть Иветте Альбертовне вслед, но, хотя желание и неудержимое, я удерживаю себя от того, чтобы оглянуться. Хватит того, что я не сумел переиграть ее и мне пришлось ее пригласить.

Выйдя к Пушкинской площади, я пробую вновь дозвониться до Евдокии, но попытка моя опять остается всего лишь попыткой. «Перезвоните позже», — отвечает мне чужим симплированным голосом ее номер.

А Костя вот отзывается, хотя и в метро. Мы договариваемся о встрече и, встретившись у памятника Пушкину, двигаем на Петровку.

В клуб неожиданным образом мы приходим последними из выступающих. Распорядитель вечера встречает нас на пороге и, едва поздоровавшись, начинает подгонять: «Скорее, скорее, народ уже собрался, зал полон, пора начинать, ждали лишь вас».

Зал устроен в подвале, в который нужно спускаться по крутой лестнице, потолочное перекрытие над ним снято, так что с первого этажа, идущего вокруг зала родом балкона, он весь как на ладони, — очень демократично и символично: вот ваше место, господа творцы. Расставленные в несколько рядов длинным полукружьем стулья и в самом деле все заняты. Я смотрю на ряды, кто там есть. Отыскивая, естественно, прежде всего мою радость. Глаза выхватывают лицо Иветты Альбертовны, лицо Паши-книжника, но Евдокии я не вижу. Напротив зрительских рядов поставлено еще несколько стульев, два свободны — надо полагать, для нас с Костей, а на остальных уже сидят. Это Ларчиков, которого я не видел уже полные двадцать лет и которого, не имей понятия, что это он, скорее всего, не узнал бы. Две дамы по бокам от него, несомненно поэтессы, приехавшие из Германии в составе их группы, — дам я вижу впервые, знакомство нам лишь предстоит. А вот с третьей дамой, что сидит с краю, я прекрасно знаком.