— Когда он будет подходить к машине, выйди, открой ему заднюю дверь, очень тебя прошу. — И повторяет, — такое у меня, должно быть, лицо: — Очень тебя прошу! Ну очень!

16

Его несли так, что у Лёнчика было чувство — шатается под ногами пол. Когда в армии три года назад проголосовал против исключения Афанасьева, оказавшись один против ста, и то не возникало такого чувства. Тогда он все же был среди тех, кто судил, разве только приняв сторону обвиняемого, а сейчас сам был подсудимым . Без всякого права на защиту и апелляцию. Виновен, виновен, виновен.

Руководитель семинара, похоже, был на стороне его судей. Он обычно брал слово в конце обсуждения, отпуская по ходу только отдельные реплики, скорее направляя ими разговор, а не оценивая, сегодня же он именно оценивал. И все в одну сторону — будто подталкивая туда весь семинар. Он вообще считался прежде всего поэтом-песенником, песни его постоянно звучали по радио, исполнялись по телевизору, но обильно печатался и как обычный поэт. Песни приносили ему хороший доход, в дни семинаров на занятия к институту его привозил личный шофер на серой «Волге»; к концу занятий «Волга» появлялась снова и забирала руководителя. Вести семинары, которые проходили раз в неделю по вторникам, начинаясь в середине дня — и больше в этот день никаких других занятий, отчего день получался оглушительно громадным, — руководитель приезжал в сопровождении жены — девушки лет девятнадцати, в одиночестве садившейся на самую дальнюю скамью в углу у стены и молчаливо сидевшей там весь семинар. Она, как говорили, была дочерью какого-то другого поэта, всего год назад закончила школу, из-за романа с нею прошлая жена руководителя выбросилась из окна, разбившись насмерть. Она разбилась, и руководитель освободился для придания своему роману официального статуса.

Лёнчик не нравился руководителю, он понял это еще в прошлом году, на первом курсе. Что-то было в нем неприятное руководителю, откровенно досаждавшее, чуждое. И семинар почувствовал это и рвал сегодня Лёнчика, как голодная собачья стая истекающего кровью, раненого своего члена. Обсуждения на семинарах всегда проходили зло, никто не выходил с обсуждения без кровоподтеков, но Лёнчика просто рвали.

— Ну что же, Лёня, — проговорил руководитель, приступая к подведению итогов. — Досталось тебе сегодня. Смотри, как тебя твои товарищи разнесли. Обижаешься на них? Не обижайся. Будешь потом благодарить. Знаешь, почему будешь благодарить? — Он взял прислоненную к столу трость, с которой всегда появлялся в институте и которую явно носил для форсу, потому что никогда на нее не опирался, утвердил трость перед собой и, взявшись за шаровидный полированный набалдашник обеими руками, навалился на нее всем своим крупным, тяжелым телом. — Благодарить, Леня, будешь потому, что тебе сегодня мозги ставили на место. Мозги у тебя набекрень. Речь не о технике стиха — выставляешь ты арматуру наружу, и выставляй, твое дело, если тебе так нравится. И с иронией твоей — черт с ней. Речь, дорогой мой Леня, о том, как ты на мир глядишь. Каким его видишь. Вот «Песенку стрельцов» ту же взять, о которой столько сегодня говорили. С чего ты ее вдруг написал? Кто они, эти твои «вельможи» с «купцами»? А поп с кадилом? Я, знаешь, даже и не хочу в твоих ассоциациях разбираться. А уж «злобно родине служить» — вообще ни в какие ворота не лезет. «Родина» — и «злобно», как это сочетается?

— А почему вдруг нет? — раздался голос за спиной у Лёнчика. — Все зависит от задачи.

Голос был незнакомый. Лёнчик, сидевший на первом ряду, как то было положено тому, кого обсуждали, под носом у руководителя, обернулся. Неизвестному, перебившему руководителя, было лет тридцать, он имел непримечательное сероватое, такое, про которое говорят, землистое, слегка одутловатое лицо с кривовато-острым носом, маленькие глаза с опущенными вниз наружными углами смотрели с острой колючестью, остро, как у летучей мыши, торчали уши, обширная плешь на темени, слегка пушащаяся редкими волосами, сделалась уже почти лысиной, и в сочетании с дешевым и мятым темно-коричневым пиджаком он весь производил впечатление словно бы некой потертости . Неизвестный пришел в компании Жоры Бравина и до этого, за все два с половиной часа обсуждения, не произнес ни слова. В том числе и тогда, когда Жора бомбил Лёнчика, как американцы во Вторую мировую Дрезден. Жора вообще, в основном, на обсуждениях ругал. У него была поэма про отца, работавшего парторгом ЦК на какой-то стройке, чем автор очень гордился, невероятно пафосная, вся словно памятник Ленину на постаменте до облаков, руководитель всегда ставил ее в пример.

— Вы кто такой? — отнимая руки от набалдашника трости и отставляя ее в сторону, вопросил руководитель. — У меня в семинаре открытые двери, кто хочет, тот приходит, пожалуйста. Можно и выступать. Но когда обсуждение. Вы студент института? Как ваша фамилия?

— Да не все равно, какая фамилия, — отозвался незнакомец. — Фамилия и фамилия. Не выступал — ждал, что вы будете говорить. Но вы уж слишком… ломаете человека через колено.

— Как фамилия?! — настойчиво, с нажимом, произнес руководитель.

Бравин рядом с приведенным им гостем сидел, весь сжавшись, смотрел в стол перед собой. Было ощущение, он хотел бы сейчас иметь шапку-невидимку и скрыться под ней.

— Ну чего ты! Скажи, — толкнул он соседа локтем.

Незнакомец вздохнул.

— Рубцов я, — сказал он. — И что?

— Какой Рубцов? — В голосе руководителя прозвенел интерес. — Не Николай ли уж?

— Николай, — подтвердил незнакомец.

— Надо же, — протянул руководитель. — Какой чести мы удостоились! Оленька, — глянул он на жену в дальнем углу аудитории. — Вот он, Николай Рубцов, легенда института, посмотри на него. Что, Николай Рубцов, я слышал, восстановились? Снова учиться будете?

— Заканчивать, — сказал Рубцов.

— Заканчивать, — повторил за ним руководитель. — Хорошо. За ум, значит, взялись. Так и зачем же, Николай Рубцов, мешать? Было обсуждение — могли высказаться. Теперь поздно.

Но Рубцов, оказалось, так не считал.

— А если «родина», — нервически выкрикнул он, вздергивая свой негустой голос чуть не к фальцету, — так что, обязательно «любимая» да «милая»?!

— Ну, у вас-то с любовью к родине все в порядке, — с интонацией усталой терпеливости ответил руководитель. — Она у вас сплошь «милая» да «любимая».

— А это смотря какая родина! — с той же нервичностью выкрикнул Рубцов. — Если родина — моя деревня, где я родился, так какая еще!

Отставленная в сторону трость снова оказалась в руках руководителя.

— Поднимитесь, Николай Рубцов, — сказал он, — и покиньте аудиторию. Вы уже вылетали из института? Теперь его вам, как вы выразились, надо заканчивать.

На этот раз Рубцов не ответил. Посидел молча, потом встал, громко отодвинув от себя стол, что едва не обрушило на пол Бравина, со склоненной долу головой почти лежавшего на скрещенных перед собой руках, и, громко топоча ногами, пошел к выходу из аудитории.