— Вроде как так, — неохотно соглашаюсь я.

— И значит, он с вами заключил нормальный договор, с процентами. А не как потом.

— Так и что из того? — спрашиваю я Пашу.

— А то, Леонид Михайлович! — восклицает он. — «Песенку» мы до сих пор исполняем, а он вам за нее, знаю, не платит. За остальное — так уж вы согласились, а за «Песенку» обязан, за каждое исполнение, там, наверное, такая сумма набежала!

Скажи он мне это, когда я уезжал от Савёла тем вечером, я бы вцепился в его сообщение мертвой хваткой, я бы вырвал из Савёла эти деньги, что он мне и в самом деле, возможно, должен. Но Паши при обсуждении не было, и все это теперь неважно. Да и сумма, что там набежала, наверно, не сравнима с той, что я уже получил и еще получу благодаря Балерунье.

— Да как теперь что докажешь, — говорю я.

— Так а договор?! — вновь восклицает Паша.

— Ну, договор! — машу я рукой. — Где его теперь найдешь.

— Мальчики, примите меня, дайте посижу с вами, — прерывает наш разговор Гремучина. Она стоит над нами и с хозяйским правом ждет, когда кто-то из нас уступит ей место.

Паша, глянув на меня, с неохотой встает.

— Садитесь, Маргарита, — приглашает он.

— О, вот спасибо, — тотчас плюхается на его стул Гремучина. — Пашенька, ты джентльмен. Ты постоишь, да? Очень хорошо, что вы тут оба вместе. Я хочу на Савёла пожаловаться.

О Боже, и она о Савёле.

— Уволь, уволь! — вскидываю я руки. — Со мной о нем ни слова.

— Нет, почему? — Гремучина округляет глаза в таком изумлении, словно я отказываю ей зимой в снеге. — Женщине нужно поплакаться в жилетку, кому как не друзьям?

— Что, Маргарита, у вас такое накипело против Савёла? — спрашивает Паша. Их группа — его жизнь, и все, что касается этой жизни, важно для него.

Гремучина вскидывает на Пашу глаза и благодарно гладит его по плечу.

— Пашенька, ты джентльмен, я же говорю. — После чего взгляд ее вновь устремляется на меня. — Какой тяжелый человек Савёл. Просто как камень. Он плющит! Плющит, плющит, плющит! С творческим человеком так можно? Особенно женщиной. Я начинаю сомневаться, творческий ли он человек сам!

Паша, склонившийся над нею, выпрямляется.

— Утверждают, Маргарита, Сальери был неплохим композитором.

Гремучина сидит с нами еще минут пять и, неудовлетворенная, что не получилось устроить обсуждения Савёла, покидает нас, бросая напоследок:

— Век женщины не наступает, а уже наступил. Мужчины боятся уже собственной тени. Мужская робость скоро войдет в поговорку.

— У бедняжки никак не получается наладить контакт с коллективом, — говорит Паша, удостоверясь, что Гремучина отошла достаточно далеко и не слышит нас. — Все время хочет поставить себя над всеми. Она всех выше, а все остальные ниже.

— Но подходит она вам как автор? — интересуюсь я. — Одну песню вы с нею, судя по тому нашему выезду на празднество, уже сделали.

Паша презрительно машет рукой.

— Так это ни то ни се. Подмалевок. Для пробы. Пока все без толку.

На том мы с ним эту тему и завершаем.

А скоро наше застолье и вообще заканчивается. Вдруг, будто провеяло ветром и подхватило, все начинают собираться, вот еще только что сидели — и уже поднялись. В дверях я оказываюсь рядом с Иветтой Альбертовной. Что, наверное, не слишком случайно.

— Я бы хотела, Леонид Михайлович, вашу книжку в подарок, — ослепляет меня своей улыбкой Иветта Альбертовна.

— Конечно, конечно!

Сказать, что мне не льстит ее просьба, будет откровенной ложью. Но тот экземпляр, что был со мной, уже подарен Паше, а остальные в багажнике моего корыта.

— На Сретенском бульваре? — вопрошает Иветта Альбертовна в ответ на мое сообщение, где машина. — Это же два шага. Ведите.

Но мы не расстаемся и на Сретенском бульваре. Как отправишь, подарив свою книгу поклоннице, потом ее на метро? Мы грузимся в мое корыто втроем, причем неожиданно проснувшаяся в Косте галантность заставляет его уступить переднее сиденье даме, в результате чего всю дорогу до дома Иветты Альбертовны я вынужден вести с нею беседу. Что, к собственному удивлению, меня не затрудняет, а скорее доставляет удовольствие.

Иветта Альберовна живет в Северном Чертанове. Не рядом с моим Ясенево, но и не другой край Москвы, крюк, но не бог весть какой, тем более по вечернему времени. Около ее подъезда темнота, и я отправляюсь проводить Иветту Альбертовну до двери.

— Еще раз благодарю вас, Леонид Михайлович, за чудесный вечер, за книгу, — принимается прощаться Иветта Альбертовна, отворив дверь и становясь на пороге в проеме.

— Это вы мне позвольте поблагодарить вас за ваш интерес к моим стишатам, — ритуально расшаркиваюсь я в ответ и вдруг, неожиданно сам для себя, беру ее руку в свои, наклоняюсь и целую запястье. — Мне было приятно, что вы сидели в зале.

И что заставляет меня целовать ей руку и добавлять фразу с ключевым словом «приятно»? Это уже не имеет никакого отношения к ритуалу.

— Что-то ты телишься, — только я оказываюсь в машине, говорит Костя, перебравшийся, пока я провожал Иветту Альбертовну, на переднее сиденье. — Девушка, по-моему, готова к твоим объятиям.

— Не факт, — устраиваясь на сиденье, отзываюсь я, словно лишь неуверенность в ее готовности и удерживает меня от того, чтобы заключить ее в свои объятия.

— Включим, может, радио? — предлагает мне Костя.

Я тыкаю в красную кнопку на панели приемника. Радио у меня настроено, естественно, на «Эхо Москвы» — какую еще станцию может слушать человек нашего круга? Раньше было слушали всякие, а теперь осталась одна.

И сразу мы, только в динамике возникает голос диктора, просвещаемся: сегодня в Центральной клинической больнице, иначе, в Кремлевке, в пятнадцать часов сорок пять минут скончался первый президент России Борис Николаевич Ельцин.

— Ты слышал?! — восклицает Костя — словно я мог не слышать прозвучавшего сообщения.

— Слышал, — отзываюсь я.

— Нет, а почему столь вяло?! — так же восклицанием вопрошает Костя. — Это же Ельцин, не кто-то!

— И что я теперь должен? — спрашиваю я.

— Ну как, — Костя потерян. Он явно ожидал от меня реакции, если и не столь бурной, как у него, то хотя бы похожей. — Тебя что, не трогает это известие?

— Не больше, чем всякое другое такое о незнакомом человеке, — говорю я.

— Ну ты, ну ты! — Костя возмущен. — Вы тут совсем забыли, что он сделал для России!

— Вот лучше бы он ничего для нее не делал. — Я веду машину и намеренно не позволяю себе Костиных эмоций, я должен быть спокоен, уравновешен. — А ты, если бы здесь остался, уже был бы не рядом со мной, а там, где не разговаривают.