— Да. Я кричу: «Во-да-аа!», — прошептал Мерин, — а он на меня смотрит, как будто первый раз видит. Как баран. И говорит: «Ты что, — говорит, — мент, тут делаешь? Какая вода?» Оказывается, он, как пришёл — меня не видел! Разговаривал с Нестеровой на стене, а меня не видел! Забыл, что стрелял, что чуть не убил — всё забыл. Ну — не в себе. Немыслимо!!!

— Тихо, тихо, я обещал.

— Я тихо, Юрий Николаевич. Он ко мне подошёл, опять за грудки как тряхнёт: «Какая вода?!» — орёт…

— Тихо, я сказал!

— Я тихо, это он орёт: «Какая вода? Где вода? Что вода?» Спятил. Ну я как мог объяснил — что и как. Он вроде успокоился. Подошёл к стене, приложился лбом к этой Нестеровой, постоял, потом сел за стол, сказал эту свою фразу, которую я, честно говоря, не понял: «Она так хотела», достал из ящика револьвер и выстрелил себе в рот.

Скоробогатов помолчал. Потом спросил:

— А теперь понимаешь?

— Что? Фразу? Нет. — Признался Мерин. — И теперь нет.

— Тогда на, прочти.

Скоробогатов протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги. Сивый Мерин прочёл.

ЗАЯВЛЯЮ ОФИЦИАЛЬНО — СЛЮНЬКИНА ИГОРЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ПРИВЁЛ В КВАРТИРУ НА ШМИТОВСКОМ, УБИЛ И ПОДЖЁГ С ЦЕЛЬЮ НАПРАВЛЕНИЯ СЛЕДСТВИЯ ПО ЛОЖНОМУ СЛЕДУ — Я, ТУРЧАК АЛИКПЕР РУСТАМОВИЧ, ПРИЗНАНИЕ ДЕЛАЮ ДОБРОВОЛЬНО, РАССЧИТЫВАЯ НА СМЯГЧЕНИЕ ПРИГОВОРА.

И подпись: А. Турчак.

_____

А больше всего бабушка Людмила Васильевна боялась, что не хватит водки.

То, что молодые люди благополучно осушили всё с собой принесённое (а это исчислялось тремя бутылками), её не волновало — в таком нечеловечески возбуждённом состоянии люди не пьянеют — беспокоило другое: к трём часам утра они, в один голос льстиво расхваливая её настойки, так ими увлеклись, что, если бы не знаменитое «эн зэ» в виде литрового хрустального графинчика с лимонной цедрой и толикой сахарного песка, надёжно спрятанного в шкафчике и ожидающего своей очереди, в пору было бы кричать «караул» и снаряжать гонца в ближайший круглосуточный. Всё к этому шло.

А именно этого и не хотелось больше всего.

И ещё.

Лицо любимого ею Анатолия Борисовича Трусса.

Вернее то, что оно из себя являло.

Это было ужасно.

Ей всё время казалось — еще одна рюмка и раздувшееся до неестественных размеров, ещё вчера казавшееся породистым лицо его лопнет, как перекачанный воздушный шар.

Поэтому Людмила Васильевна, в глубине души всегда считавшая, что отечественная школа дипломатии потеряла в её персоне своего яркого представителя, не удалялась из кухни в спальню, а всеми доступными способами старалась поддержать в присутствующих неудержимое желание высказаться, искренне полагая, что это отвлечёт их от мысли о продолжении возлияния. Тем более, что усилий для этого с её стороны почти никаких не требовалось; каждый из говоривших, перебивая друг друга, старался изложить своё видение произошедших событий двухнедельной давности, коллеги встретились впервые после возвращения Мерина из госпиталя и были искренне рады друг другу.

Больше других в процессе «перебивания» преуспевал, конечно же, Анатолий Борисович Трусс, как самый после неё старший по возрасту, не говоря о звании.

— Не поверите, Людмила Васильевна, мы сидели в отключке и, когда услышали скрип его «уголовных», глазам не поверили…

— Нет, подожди, Толь, ты объясни Людмиле Васильевне, что такое «уголовные», она же не в курсе…

— В курсе, в курсе, Ярославчик, мне Севочка рассказывал: часы ему уголовники подарили, они каждый час бьют…

— Не бьют они, в том-то и дело, а скрипят, как гвоздём по стеклу…

— Подожди, Яша, не в этом дело. Я говорю, мы глазам не поверили: полночь уже, двенадцать раз царапнули, а головомойка началась, такое впечатление, в начале прошлой недели и конец её не просматривается ни в каком приближении. Мы сидим все с перевёрнутыми лицами, да? Скажи, Сев? Ни тени недовольства не позволяем себе по поводу безразмерного рабочего дня, а он то ходит, то сядет, то побежит, то опять сядет. И орёт. Никогда не орал — пятнадцать лет с ним работаю — никогда, да, Яш?

— Я девять.

— Что девять?

— Работаю.

— А-аа. И удивляет, и пугает, правда, пугает — думаю: вот-вот пепельницей запустит, она у него тяжёлая — и разочаровывает: банальности — за истины — и в восторг приводит: так говорит — ну прямо Жорес! Да, Яш? Я даже записывать стал — так хрен сформулируешь. Ой, простите: так не сформулируешь.

— Это по какому же поводу он так витийствовал?

— Так когда Севка обыск-то без санкции у этой бл… — я хочу сказать — у этой блондинки отмочил. А если бы не он — мы бы до сих пор в тёмной комнате чёрную кошку шарили… Да, Сев?

Сева спросил не к месту:

— Людмила Васильевна, у вас больше ничего нет? — Людмила Васильевна вопроса внука не услышала.

— Подожди, Сев, я говорю, так — только классики в своих полных собраниях изъясняются. Вот послушайте. — Он полистал записную книжку. — «Вы опозорили, в грязь вогнали, обесчестили всю нашу профессию, ради которой отцы наши, деды, прадеды жизни не жалели, шли на смерть с открытым забралом, как на заклание, в борьбе за соблюдение закона, права, свободы личности — краеугольных камней российской правоохранительной политики. Вы подло, исподтишка, для ублажения мелких, сиюминутных амбиций играете на руку врагам нашим, недоброжелателям, которые и так во все глотки кричат, и зачастую благодаря вам подобным — не без основания, что мы-де нарушаем все мыслимые международные нормы охраны граждан своей страны.» — Он перевёл дыхание. — Ну Скорый! Во демагог! Голову отдаю, что сам так не думает, нас за дураков воспитывает… Вы дальше послушайте перлы: «Власть — не вседозволенность, власть есть ответственность великая за каждый свой шаг, каждый поступок. А вы повели себя как бандиты, хуже бандитов, те хоть рискуют, а вы ничего не опасаясь и ничем не рискуя, совершили уголовно наказуемое преступление…»

— Господи, Боже мой, это ваш Скоробогатов так? — Людмила Васильевна выглядела очень испуганной. — Вот уж никак не ожидала от него.

— Да в том-то и дело — прав Скорый: мы обыск без санкции, понимаете? Теперь, если эта бля… тьфу, чёрт, простите, хотел сказать — бледная поганка, скажу по-другому: теперь если эта белокурая бестия окажется поумнее — заявит, что у неё бриллианты исчезли на миллион — наших жизней не хватит…

— Что «на миллион»?!

— А хоть чего: евро, баксов, фунтов, да хоть тугриков — где их возьмёшь? Спасибо… Севка этого артиста нашёл в её кровати и яд надыбал, а то хоть караул кричи…

Мерин в очередной раз закинул удочку.

— Людмила Васильевна, у вас ничего не осталось? — Та вместо ответа грозно поинтересовалась.

— Какой яд ты надыбал?!

Трусс не уступил инициативы.