— Что же за артель? — спросил Оломов, когда обед закончился.

Никита начал сбивчиво врать. Но, как назло, сразу чего надо не придумаешь.

— Ты не знаешь ли на прииске какого-нибудь бывшего чиновника на пенсии или разжалованного? — спрашивал Оломов.

— Был один, по прозвищу Советник!

— Советник? — воскликнул Оломов.

Телятев получил еще в городе анонимный донос. Автор подписался неразборчиво. Написано было грамотно. Приискатели обвинялись в противозаконной политической агитации. Автор сообщал, что среди крестьян ведут пропаганду анархисты.

— Ты знаешь этого Советника?

— Да, видел раз, может, и не узнаю.

— Пойдешь проводником! — сказал Телятев. — Говорят, туда почти невозможно подняться на лодках?

— Да их можно и голодом выморить, — сказал ему Никита.

— Нет, у них есть запасы. Мы все знаем. Их голодом не выморишь.

— У них амбары там стоят, — сказал Оломов.

Пехотный офицер полагал, что надо разведать все подробно, и попросил начертить ему план прииска.

Пришел Ибалка. Откозырял, щелкнул каблуками и доложил, что гольд явился. Вошел Денгура.

— Где ты был?

— В гости к соседям ездил, — ответил Денгура.

Когда Денгура приехал в Николаевск, явился к Телятеву, привез ему подарки. Поднявшись с кресла после разговора и как бы собираясь уходить, он, озираясь по сторонам, сообщил, что был на речке, на прииске и что там худо…

— Что же там такое?

— Там революция! — сказал Денгура.

— Какая революция? — как на пружине подскочил Телятев.

— Еще царя один раз хотят убить!

— Откуда ты это взял? Да ты что?

Телятев знал Денгуру, как почтенного и богатого деревенского торговца.

— А че я! Я не знаю откуда! Я не исправник! Все знают! Я сейчас хоть в Петербург поеду и скажу: «Политичка!» Революция знают, а никто не глядит… Моя русский начальника шибко любит! — вдруг ласково и кротко добавил Денгура нараспев: — Моя государя императора, — тут старик сложил молитвенно обе руки и поднял взор на огромный во весь рост портрет Александра Третьего, — моя царин любит, подарки хочет ему таскать…

«Я им, мерзавцам, покажу! Неужели?» — подумал тогда Телятев. Разговор этот происходил две недели назад в Николаевске. Телятев тогда только что получил известие, что Оломов выехал. Из Хабаровки то и дело шли телеграммы.

— Уй, ну как ты не боялся, — говорила мужу косая Исенка, глядя на губернаторский двухэтажный дом со шпилем и флагом, сверкавший верхним рядом стекол, поверх множества прибрежных халуп и землянок.

Муж и жена расположились на берегу у знакомого богатого гиляка, жившего в городе.

— Русский начальник или маньчжурский начальник — разницы нет! — поучительно говорил жене Денгура. — Каждый любит, когда хорошо обходишься.

— А ты знаешь, как с русским начальником обходиться?

— Все равно! Одинаково! Это все понимают.

Жена сопровождала Денгуру в Николаевск из Мылки, она взяла с собой запасы лучшей юколы, сушеных чебаков, масла, консервов.

— Скоро на Ух поедем, — говорил Денгура, — всех будем там разгонять. Меня сегодня высшее начальство хвалило.

Старик повеселел. Он ходил не сгибаясь, как в былые годы.

— Погоди, я еще сам большой начальник буду, — хвастался он. — Я власть люблю и начальникам нравлюсь всем, так хорошо буду жить!

— Это мне скажи спасибо, — говорила Исенка, — если бы не я, ты бы все сидел в Мылках.

— Я своим умом живу, — отозвался старик.

— Когда я тебе парня родила, ты повеселел. Сразу стал ездить, искать начальников, кому служить лучше. Молодой сразу стал, — смеясь сказала жена.

Денгура сам удивлялся себе. Ему было давно за семьдесят. Он чувствовал себя бодро. Жена его рожала детей. Правда, в кишках его обитало множество разных червей. Денгура был худ и сух, но зато деятелен, и только изредка стреляло ему в спину и болел живот, а больше он не чувствовал никаких немочей.

«Нет, я не похож на своих сородичей. Они все дохлые, а я какой здоровый и высокий. Конечно, я особенный человек, не такой, как все», — думал он, с жадностью хватая и разрывая зубами вареное собачье мясо, которое прислал ему в подарок гиляк-торговец.

* * *

Жеребцов выскочил во двор как ошпаренный. Лицо его было красно и борода всклокочена. Завтра с гольдами и полицейским-гиляком Ибалкой, который родом из здешних. мест, ему предстояло вести отряд на прииск. «В компанию я попал!» — подумал Никита.

Похоже было, что прииск хотел захватить кто-то другой. Впотьмах на желтых песках, как огромная черепаха с поднятой головой, чернел локомобиль.

Из клубящегося тумана, поодаль друг от друга, как кулисы в театре, плывут ржаво-темные с просинью скалистые мысы, разделенные обширными полукруглыми бухтами с гористым крутым берегом, обступившим их ровной, словно выведенной циркулем, чертой. В бухтах вода зеркально чистая.

Огромный изветренный мыс висит над пароходиком. Падающие мохнатые деревья на его скалах, а от мыса в глубь мелкого озера ушла рябая полоса вся в острых зубчатых обломках скал, как будто размыт каменный гребень.

Туман над водой рассеивается. Громадное желтое озеро блестит на утреннем солнце. Где-то далеко видны голубые гряды, увалы. От мыса экспедиция пошла на середину озера.

Оломов, Телятев и пехотный поручик сидят на белых скамьях капитанского мостика, курят сигары и наслаждаются видом.

Впереди по мелкому озеру плывет в оморочке старик, брат Ибалки, а за ним, на расстоянии выстрела, тихо бредет маленький пароход.

— Сюда не ходи! — кричит проводник, то и дело оборачиваясь в оморочке и обращаясь к пароходу. — Сюда ходи! — показывал он дорогу по озеру. — Тут канава…

Из тумана за озером всплыл острый камень.

— Сюда не ходи… Лево ходи, — как бы переводя проводника, крикнул Денгура, стоя подле рулевого.

За пароходом на буксире тянется баркас с солдатами, а за ним, как черные звенья цепи — несколько лодок. Солдаты втыкают в дно жерди, чтобы на обратном пути не сесть пароходу на мель.

Длинный ряд редких вех, как остатки какой-то городьбы, протянулся сзади по озеру вдоль голубевшей к горизонту воды.

Денгура вдруг пошел на нижнюю палубу на носу парохода и что-то тонко заверещал, обращаясь к проводнику, и тот так же тонко отвечал ему. Казалось, что у них пошла перебранка.

— Он следит за проводником, беспокоится! — сказал Оломов.

— Удивительно деятельный старик, — сказал молодой офицер, — сколько ему лет?