– Нужно бы вернуться, – сказал на пятый день Кумкодеш, – потому что иногда ксендз епископ использует меня для малых услуг, ему там будет скучно без своей старой метлы.

– Возвращайся с Богом, – сказал Валигура.

– Один? Глаз бы не смел там показать.

Наконец одного дня Валигура рассердился… и, когда Кумкодеш его спросил, ответил:

– Поеду завтра! Но немедля возвращусь, потому что я там пятое колесо в телеге…

Кумкодеш хотел его поцеловать в руку.

– Милостивый пане, – воскликнул он, – пятое колесо запасное, больше значит, чем все четыре… когда старое сломается!

И Валигура выехал в Краков.

III

Это было накануне Рождества – а в костёле Св. Троицы, недавно отданном монахам проповеднического устава, приготовились к необычному у нас празднованию этого праздника.

Доминиканцы от учеников Франциска из Ассизии, с которыми братались, так как их настоятели некогда объединились в любви к Христу, переняли тот торжественный обычай представлять ясли, вертеп и чудесное рождение Спасителя. Уже несколько лет каждый год повторялось это в Кракове при таком стечении народа, что узкая тогда ещё святыня поместить его не могла.

Вечер был морозный, на чёрном небе светились искрящиеся звёзды, в костёле видны были зажжёные свечи, густо горящие. У бокового алтаря крутились любопытные и набожные. Обставленный вокруг зелёными ветками ели, весь он горел множеством лампадок, расставленных так, что вокруг него создавались ореолы. Мелькали они разными красками, плетённым огненным венцом.

Посередине, точно живые, только поменьше, чем живые люди, виднелись святые фигуры: стоящая на коленях Пресвятая Мать в голубом плаще и лысый Иосиф, в тёмном плаще, опирающийся на посох пилигрима.

В пламенеющих яслях лежало коронованное дитя, обёрнутое в белые пелёнки. Сверху над ним – коленопреклонённые ангелы в облаках, глядящие на ребёнка, ниже – бедные пастушки, коровки и ослики на коленях. Вдалеке светилась на небе звезда, которая, должно быть, привела волхвов с востока к святым яслям.

Всё это было как живое, а какая-то неведомая сила медленно раскачивала ясли, что приводило собравшихся в великое удивление.

Коленопреклонённые ксендзы на ступенях мягким голосом пели такую весёлую песнь, что сердца ей радовались. В ней чувствовалась новость о спасении от бедного ребёнка, лежавшего в яслях на сене, которому первые почести возлагали самые бедные на свете. Уставший от работы вол, презираемый ослик, голодные и озябшие пастушки.

Тот, кто так родился на распутье в Вифлееме, должен был также спасти людей, а сначала бедных и тех, кто стоял ниже других… безвольных пастушков, существ, что с волом и ослом работали в поте лица для презрения. Для них должно быть произнесено первое Его слово.

И лица глядящих на ясли людей улыбались новости искупления, хотя ещё не понимали её спасительного слова. Для люда из деревни это было зрелище новое, эти ясли, говорящие им ясней и выразительней, чем с амвона брошенное слово, которое едва понимали избранные.

Все тиснулись и кланялись, и внимательно слушали песню, которую рады были понять. Чувствовали только её весёлость, отличную от обычного жалобного тона и покаянных церковных песен.

Костёл также в этот вечер представлял вид, отличный от ежедневных богослужений, даже лица монахов смеялись, а, глядя на них и слушая, улыбались благочестивые люди. Тот и этот почувствовал себя свободным и около яслей разговаривали как на улице. Некоторые мещане подпевали – это не было грехом в день благой вести.

Среди других, сложив руки, бедно одетый, пылко молился растроганный Хебда, будто один из тех бедных пастушков в порванном кожухе, с плохо обвязанными ногами, с обнажённой высохшей грудью. Он молился и плакал, но на лице, несмотря на слёзы, была видна какая-то радость, а два ксендза, что пели рядом с ним, глядя на него, радовались великому благочестию бедного человека.

Окончив молитву, Хебда засмотрелся, безмолвный, на ясли – будто действительно видел это рождение добровольно бедного, который должен был обогатить бедных.

Затем кто-то до него дотронулся, был это знакомый нам Кумкодеш, который также пришёл помолиться и подивиться с простотой ребёнка. И ему улыбались лица. Имел он такую минуту в жизни, когда свой разум и знания куда-то бросил, как ненужные узелки, и казался простым человеком, который только чувствует и использует, что Бог послал.

Увидев Кумкодеша и узнав его, Хебда хотел ему уступить, клирик не разрешил это, опустился рядом с ним на колени запанибрата, чувствуя, что в этот день и в этом месте все были равны.

И так оба остались бы, погружённые в мысли, возле святых яслей, если бы в костёле не произошёл шум и люд не начал расступаться, потому что урядники с палками в руках, в кожухах из куницы и соболя, с цепями на шее раздвигали его в стороны.

В глубине показался известный в народе князь Беловолосый со своим красивым лицом, задумчивым и мягким. Шла с ним жена, за ним – двор, капелланы, каморники, служба, все празднично наряженные и богато одетые. А как на дворе смешивались национальности, так и тут в убранстве и вещах видно было разнообразие.

Чужеземцы и свои всегда насмехались над тем, что у нас костюм был позаимствован и собран со всего света, а не могло быть иначе, и эта такая разная одежда имела большое значение.

Так же, как она, с востока и запада текли к нам мысли, обычай, жизнь, а у нас сливались в целое, которое их соединяло и сплочало. Ни одному из этих влияний исключительно мы не поддавались, а питались всеми, как пчёлы, которые собирают с цветов мёд. И если бы не война, не нападения, не уничтожения, которые постоянно держали половину народа на сёдлах с мечом в руке, этот наш мёд был бы более обильный и более сладкий.

В Лешковом кортеже было много немецкого оружия и убранства, среди капелланов не одно лицо выдавало южное происхождение; много также своих для глаз нарядилось и вооружилось по-немецки. Рядом с этими шло много русинов в восточно-греческих одеждах и поясах, неся в руке высокие колпаки. Некоторые были одеты старомодно, просто, но богато, иные имели на себе полурусские-полунемецкие плащи и кафтаны.

Князь со своей пани шёл к святому алтарю, и там, где минутой назад стояли на коленях Хебда и Кумкодеш, преклонили колени, а ксендзы и клирики весёлыми голосами на данный знак затянули:

 Lux est orta gentibus

In umbra sedentibus

Et mortis caligine!

Gaudet miser populus

Quia mundo parvulus

Nascitur ex virgine.

Ut ascendat homo-reus

Condescendit Homo-Deus etc…

Интенсивней закачались