ясли-колыбель, живей блеснули свечи, синее облочко кадила разошлось в воздухе, а песнь, которой все вторили, выбегала на улицы разогреть сердца тем, что стояли у двери костёла, ожидая очереди, чтобы тоже поклониться новорожденному.

Лешек молился, засмотревшись на ясли и ребёнка, но, несмотря на этот день веселья, несмотря на радостные песни, из-за облака кадила на лице его все видели тучку некой грусти.

Князь Краковский, старший между Пястами, который правит спокойно, живёт счастливо, которого Бог благословил доченькой и сыночком, которого любили все, который по примеру отца, был внимательным управляющим, – в этот день не чувствовал себя счастливым.

Какое-то предчувствие клокотало в его сердце и говорило ему: «Не доживёшь до второго такого дня, этой песни уже не услышишь больше».

Князь отгонял навязчивую мысль, она неприятно на него напирала и давила на голову как мученический венец.

Княгиня, встревоженная и грустная, тоже смотрела на алтарь и на хмурое лицо мужа. А монахи всё громче тянули радостную песнь.

Хебда и Кумкодеш, для которых в маленьком костёле не было места, вышли на улицу. Они хорошо друг друга знали.

Хебда был, однако же, под опекой епископа Иво, а Кумкодеш слуга его. Очень часто клирик одевал бедного, кормил его и отчитывал, Хебда привык уважать его, а был с ним более доверчив, чем с другими.

Когда они оказались на улице, нищий подхватил полу убранства клирика и со смирением её поцеловал.

– Смотри-ка! Снова мёрзнуть будешь! – воскликнул Кумкодеш. – Епанчи уже нет у тебя, новые башмаки, пожалуй, пропил! Ты какой-то неисправимый!

– Отец! – отозвался Хебда. – Епанчу у меня та баба содрала, у которой в голове помешалось, вы её знаете. Дрожала от мороза… Мне тепло… Башмаки я отдал Лабе, потому что у него были босые ноги… Хебде жарко…

Говоря это, он опёрся на палку и подскочил, ногами ударяя одну о другую. Среди этой весёлости ему точно что-то пришло в голову, – подошёл к Кумкодешу, шепча ему:

– Вы видели пана? Он бледый и хмурый… он чувствует то же, что и я.

– А ты что чувствуешь? – спросил Кумкодеш.

– Сколько раз не посмотрю на него, едет ли в городе, дорогой, молится ли в костёле… вижу убийц около него, меч над головой и пана нагого в ранах.

Кумкодеш слегка ударил его гневно.

– Как та баба, что у тебя епанчу взяла, ты безумец! – крикнул он.

Хебда крутил головой.

– Чем я виноват, когда постоянно вижу одно, солнце ли светит, или ночь… лишь бы пана увидел – он сразу переворачивается в нагого и порубленного, – говорил Хебда. – Я осеняю себя крестным знамением и отгоняю кошмар. Что же тогда? Думаете, что отступает? Нет.

Крест его разрежит надвое, вчетверо, а кусочки стоят перед глазами.

– Благодарение Богу, пану нашему ничего не угрожает! – начал Кумкодеш. – Ты думай только о себе.

И хотел идти, чтобы отцепиться от нищего, но Хебда шагал за ним.

– Я просил нашего святого отца, – говорил, по-прежнему преследуя его, Хебда, – чтобы перекрестил меня и отогнал кошмары. Ничего не помогает! Чем же я виноват, что мне такие глаза дали в наказание, которые видят, чего нет на свете и, дай Боже, не было бы. Ходит живой человек, тогда я его вижу трупом, баба смеётся, мне кажется, точно плачет; возвращается свадьба – у меня в глазах похороны… несут на крещение ребёнка, мне кажется, что убийца едет…

Кумкодеш рассмеялся.

– Всё-таки тебе наш святой отец всегда говорит: «Молись», – сказал он, избавляясь от навязчивого.

– Как могу, так молюсь! – вздохнул Хебда и, высовывая из рваного рукава дисциплину, показал её клирику. – И молюсь, и бью себя до крови. Вы думаете, что больно? Где там… точно кто ласкает. Такая у меня собачья натура, и уже с ней сдохну.

– Не подыхай, а старайся умереть по-христиански, – ответил Кумкодеш.

– Умереть – это ничто, отец, умереть я сумею, но жить – это искусство! Дьяволы ходят около меня! Сколько я их вижу! На улице, в углах, в домах, на деревьях. Один на трубе сидит, как на коне, другой на кочерге ездит, иной воеводу под руку ведёт…

Он вдруг замолчал, потому что Кумкодеш при упоминании дьявола начал прощаться. Тот тащился, однако, за ним прямо к воротам епископского дома.

– Отец, – сказал он, когда к нему приблизились, – у меня к вам просьбочка!

Клирик повернулся.

– Милостыню раздали, рванья у нас уже нет! – ответил он.

– Ничего я не хочу! – воскликнул Хебда, целуя край его облачения. – Только, чтобы святому епископу поведали, что безумный Хебда видит пана нашего постоянно нагим и меч над его головой.

Кумкодеш махнул рукой и вошёл на двор, захлопнув за собой дверь. Хебда постоял минуту, ударил себя сильно кулаком в грудь и, задумчивый, остался на морозе на улице. Через какое-то время княжеский кортеж ехал назад в замок на вечернее застолье, которое устроили после целого дня поста. Стоявший вдалеке Хебда увидел его, крикнул и обеими ладонями закрыл глаза, точно не мог вынести этого зрелища.

А спокойный Лешек ехал за челядью, которая несла факелы, двор его весело разговаривал, обрадованный костёльными песнями. Затем отворились и ворота дворца, из которых выехал в замок епископ Иво, потому что там его ждали на ужин.

В городе, который в этот день светился всеми окнами, точно все люди в нём, дожидаясь полуночи, спать не ложились, послышался топот, несколько всадников стремительно спешило в замок. У одного из них голова была перевязана белым платком, а рука была обёрнута тряпками, на его товарищах видны были раны и помятые доспехи.

Хебда поглядел, когда они проехали, и снова закрыл глаза.

Они исчезли в замковых воротах.

Лешек уже был в своём дворце, а епископ стоял в предсенях, когда тут же появилась кучка всадников. Иво поглядел на них и из его груди вырвался стон. Не нужно было даже спрашивать о новости, какую привезли.

– Бено! Ты ли это! – отозвался встревоженный епископ, обращаясь к немолодому человеку с перевязанной головой и рукой.

Люди помогали ему слезть с коня; он застонал за весь ответ. Потом притащился к епископу и начал целовать его руки.

– Бено! На тебя разбойники напали в дороге? Что с тобой? – сказал епископ.

– А! – вздохнул прибывший, опираясь на плечо слуги. – Разбойники, но не на дороге напали на меня, только на замок, сторожем которого я был. Беда мне! Беда мне! Святополк захватил Накло.

Епископ, слыша это, отступил на шаг и лицо его облачилось болезненным выражением.

– Стало быть, Святополк объявил нам войну! – воскликнул он.

– Не объявил и никто её не ожидал, – сказал со стоном