Всё это должны были отложить до более позднего соглашения. Ради мира нужно было разослать послов во все стороны: в Гнезно, Вроцлав, Познань, Плоцк, даже к Святополку, дабы духовные лица и его вынудили появиться на этом великом съезде.

По некоторым соображениям это угождало Лешеку, давая ему по меньшей мере несколько месяцев времени на раздумье, а в действительности для отдыха. Он не нуждался в войне, мог утешаться надеждой на успокоение.

Не то чтобы ему не хватало мужества, потому что был, как другие, бесстрашным рыцарем, но не было той любви к войне, какую имел Кривоустый. Как отец, он предпочитал тихую, домашнюю жизнь и те излюбленные судебные разбирательства, кои с радостью часто созывал, следя за вынесением справедливого приговора. Никогда он так счастлив не был, как в то время, когда под Сренявой «У кирпичного моста», или в своём Розгрохе, со своим рыцарством, в поле, у дуба, под липой разбирал запутанные дела и принимал стороны обиженных.

Поэтому мысль о съезде, подобном тому, какой отец его некогда созывал в Ленчице, улыбалась ему. Авторитет князей, голос епископов должны были сломить дерзкое сопротивление бьющегося за независимость великорядца, который уже именовал себя князем. В то же время война дяди с племянником могла быть закончена новым разделом.

Во все стороны отправили послов и письма, а епископ Иво был деятелен не меньше самого князя, он должен был вызвать своих братьев и склонить гнезненского пастыря.

Таким образом, вновь Мшщуй, которого, несмотря на его волю, старался удержать при себе, был ему нужен. Ему одному он мог доверить, что добросовестно отнесёт то, что ему дадут. Старик, который сидел там, беспокоясь о детях, постоянно вырываясь, наконец получил разрешение Иво, который, обнимая его, сказал:

– Езжай к детям! Порадуйся им, благослови их, поручи доброй опеке, но возвращайся ко мне, чтобы быть мне помощью.

Твоё место у бока Лешека, с каждым днём я больше боюсь Яксов и Воеводы.

IV

Мшщуй выехал из Кракова до наступления дня, из того Кракова, который теперь не мог выносить, потому что был в нём невольно узником. Сердце тянуло его в тихую Белую Гору, а тут ежедневные зрелища пенили в нём кровь.

Едва выехав за городские ворота, он встречал какой-нибудь немецкий купеческий табор с товарами из Кёльна, Аахена и Любека… отворачивал глаза, и с другой стороны доходили до него голоса уже осевших здесь швабов, франков и саксонцев, которые хозяйничали как дома под боком князя.

Их тут не только терпели, но угождали им и уступали, а польский обычай и право вовсе их не волновали.

На дворе половина, наверное, было немцев, которые в рыцарских делах превосходили, учили, и то, что взяли у французов, выдавали за своё.

Среди духовных лиц их было не меньше. Епископ Иво нуждался в них, как в учителях, в проводниках, за что они благодарили его пренебрежением и равнодушием на домашние нужды. С местными они обходились почти с презрением, потому что там им всё казалось варварством. Здешнее духовенство должно было отступать перед ними. На самом деле, епископ Иво внимательно бдил, чтобы выучить своих собственных ксендзов, которые могли бы вести миссионерскую деятельность на понятном языке; но люди растут медленно.

Поэтому здесь Мшщуй почти так же, как во Вроцлаве, гневался и возмущался, не в состоянии даже объявить о своём отвращении. Епископ корил его как грешное и нехристианское – для него все были братьями во Христе, и единая Церковь – великой сплочённостью всяких народов на земле.

Жизнь старику казалась невыносимой, горькой, а тоска по дому всё сильней донимала.

Иногда, когда он касался рукой раненой головы, груди, на которой был шрам, когда вспоминал ту страшную ночь возвращения в Белую Гору, сердце ему неимоверно обжигало желание мести. Если бы он мог, если бы знал, где искать этих двух беглецов, на которых, напав в лесу, получил он эти две раны, что его повергли…

Эти немцы смели вкрасться в комнату его девушек и своим взглядом, своим дыханием осквернять этих двух чистых его голубок.

Жаль ему было и старого ксендза Жеготу, с которым должен был расстаться, а прежде всего прошлую жизнь на Белой Горе в этом забвении о целом свете и – и немцах!

Мшщуй почти не отдыхал в дороге, чем ближе был к своим границам, тем чаще казалось ему, что конь замедлял бег.

Остановился уже поздним вечером у ворот и острокола, у хаты стражника. Голосом, хорошо знакомым старому привратнику, он крикнул ему, раз, другой, тщетно. В окне халупы не было света, слуга пошёл постучать… и ничего не добился – была пустой.

– Умер что ли!! – крикнул Валигура.

Ворота стояли открытыми.

Тем нетерпеливей он направился к замку.

Когда, подъехав к браме, он ударил в рог… только тогда заметил, что и та была незакрыта. Несколько человек, что стояли при ней, увидев его, сбежали.

Происходило что-то, что понять он не мог. Его Белая Гора стояла словно заброшенной, люди были как без начальника и головы.

Въехав во двор, он не заметил нигде огня, какие-то встревоженные фигуры показывались ему вдалеке и разбегались, скрываясь в углах.

На отголосок его рога Телеш не прибежал.

Соскочив с коня у двери дома, он нашёл большую комнату пустой, открытой, огонь – погашенным, как если бы люди вымерли. Дети! Где были его дети? Валигура впотёмках бросился в каморки, выламывая двери и громко крича.

Никто не приходил, не показывался никто, не слышал.

От страха у него встали на голове волосы, а оттого, что ему изменил голос, он взял рог и изо всех сил начал в него дуть.

Звук трубы как гром разошёлся по комнатам, по двору… Никто не приходил.

Люди, которые прибыли с Мшщуем, разбежались, испуганные, искать кого-нибудь из домашних. При виде их вдалеке все уходили… никого поймать не могли.

Один из челяди заметил слабый свет через открытую дверь часовни. У алтаря на согнутых каленях молился Добрух… Его схватили и потащили, безучастного, к пану, который стоял обезумевший, держа в руке рог.

Слуги ему освещали подхваченной где-то дощечкой. Когда старого Добруха, который держал в руке крестик, притащили к пану, он потерял от страха дар речи.

Мшщуй напрасно кричал, ломая руки: «Где мои дети?» – Добрух плакал и не отвечал. Детей не было! Старая пряха исчезла тоже. Телеш не показывался. Остальная челядь от тревоги скрылась по сараям, вышкам и ямам.

Что стряслось, Мшщуй не мог даже догадываться,