— Ты ешь, Никита! — заставил Кузьма деда осмелиться. Тот робко взял котлету.

— Сам-то я всю жисть в слесарях. В водоканале работал. Еще до войны, вместе с отцом. Он меня мальчонкой всему обучил смальства. Опосля сам стал работать. Все ладилось, покуда на войну не забрали. Я ж только женился в тот год. И не знал, что жена понесла от меня. А она, бедолага, под бомбежкой родила дочку. Уж как выжили, сами дивились. Ну, я про то узнал уж на войне. Письмо через полгода дошло. Когда моих в Германию угнали. — Стал поперек горла кусок котлеты, Никита закашлялся. — Аж через два года после войны разыскались мои. Съехались. От жены одни кости. У дочурки — одни глаза. Ну, тогда нам власти подмогнули. Как хронтовику дом поставили. Денег дали на харчи. Разжились. И родила жена сына. Витькой нарекли. Башковитыми уродились. Уж не знаю, за что Бог одарил. Сын ученым сделался, дочка врачом стала. И это у нас — неграмотных. Да только не шибко хорошо учеными быть. Мой Витька по военной части соображал. И дочь с заразными работала. Лечила их. Оба бездумно жили. Но кто мог знать, что впереди у всех? И они семьи заимели. Как грамотным, жилье дали культурное. Не то что наш дом. С ванной и всем другим. Детей родили. У каждого по одному. На большее не решились. Словно чуяли. Так-то и пошло наперекосяк, когда жена моя померла. Внуки решились меня из дому выковырнуть. Предложили его продать, чтоб машину купить за ево. А меня на дачу заместо сторожа. Дети не пускали. А тут вскоростях у сына рак. От работы его получил. И помер. Дочка тож кровью захворала. Два года в постели была. Внуки уже на своих ногах стояли, отправили в больницу и не проведали ни разу.

— А невестка, зять? Куда подевались?

— Зять еще до болезни дочку кинул. Сбег от ней. Невестка — в дурдоме, после смерти сына свихнулась. Так-то вот и остался серед дерьма. Внучачьи невестки меня вовсе не видели. Затуркали вконец. С дачи сгоняли. Я там на чердаке две зимы жил. Боле не стерпел. Шибко холодно. И жрать не оставляли. Даже хлеба. В свои фатеры не впускали. Напрочь воспретили на порог объявляться. Куда деваться теперь, ума не приложу!

— Яков! Зайди на минутку! — позвал Кузьма директора. Тот вошел. Увидел старика.

— Ильич! Я же говорил вам! Поживите у внуков временно. Нет у нас мест! Ну куда определю?

— Неможно мне к им.

— Они обязаны вас взять! Это по закону!

— Какой закон? Вон они меня взашей выгнали. Увидел участковый. За шиворот к им приволок, возвернуть хотел. Оне так меня высрамили перед им, что лучше б помер, чем такое слышать, — заплакал дед и, едва продохнув, сказал: — Набрехали полный короб. Что я пропойца, алкаш, что вещи из дому уносил на водку, все добро спустил на пьянь, потому меня нельзя держать в дому. Что я весь урожай на даче проссал. А разве виноватый, что бомжи поворовали? Ну, уснул на чердаке, не услыхал. Так меня внук побил за это. Но я не пропил. Ить перед Богом клялся. Не поверили. Невестки, бабы ихние, и того хуже, грязью облили так, что тот участковый сам меня за шиворот во двор вытащил и не велел ходить к внукам. Они грамотные. Им поверили. А я что для всех? И участковому сбрехали, навроде дом пропил, когда моя старуха померла. Мол, держали с жалостев на даче. Поди докажь другое нынче? Им вера…

— Послушайте, Ильич, я говорил не только с вашими внуками, участковым, а и с соседями. Был в водоканале, где раньше работали, откуда на пенсию вышли. Все говорят о том же, что пили вы беспробудно. И вытрезвитель подтвердил. Признали своих постояльцев. Ну а соседи жаловались на постоянные дебоши, скандалы. Ваши внуки терпели вас семь лет. Больше не смогли. Вы лечились от запоев. Но все ненадолго. И жену свою били. Это уже соседи по дому сказали. Зачем же лишнее тут говорить, несчастного из себя разыгрывать? У нас стардом! Первый же случай выпивки — и распрощаемся. Должны понимать, — предупреждал Яков.

— Не пил я! Натрепались оне!

— Так уж и обоврали всюду?

— Не грешен! Ругался с внуками, то верно. За свое. То было. Разве не обидно мне? А пропивать — нет! Не было. Только когда жену и детей своих хоронил. Тогда случилась проруха с горя. И в вытрезвитель попал. И на работе жучили. Но поняли меня. Не стали шибко хлестать. Да и я себя в руки взял понемногу. Заставил выровняться. С тех пор не пью. Да и с чего? Жрать не на что!

— Скажите, Никита Ильич, а с младшим внуком почему поссорились? Он ведь к вам терпимей всех был.

— Как и все! Одинаков! Не пущал у себя жить. С дачи согнал…

— Ну а с начальником водоканала почему три года судились?

— Энтот анчихрист вознамерился от нас, стариков, единым духом отделаться. И уволил, не спросясь. Будто по здоровью. Я его в суд выволок! Шалишь! С хронтовиком не выйдет! Ну и там мне не посветило. Я

теперь решился до самой Москвы на него жаловаться. За что он меня на пенсию согнал? Я еще в силах был!

— Никита Ильич, а не вас вытаскивали из канализационного люка? Вы его собой заткнули, вместо того чтобы отремонтировать. Проспали в нем ночь. А утром вас еле вытащили. И не вы ли умоляли не увольнять за пьянку, лишь по собственному желанию? Просили старость пощадить. Вас пожалели. Вы теперь человека по судам задергали! За его доброе?

— Не спал я в люке! То как на духу! Напраслину возвели…

— Я своими глазами читал объяснительную записку…

— Меня радикулит свернул! — ввернул Ильич.

— И вы в том люке лечились?

— Ну что это вы, как все, только начальству верите? А я не человек? Меня пинать надо? На улицу, словно шавку! — засморкался старик.

— Короче, Никита Ильич! Мы принимаем в стардом тех, у кого нет родни. Некому содержать старого человека. У вас имеются внуки. Вы сами виноваты в том, что они отказались от вас. Но у нас не наркологический диспансер, а стардом. Не можем вас взять, — сказал Яков.

— Я на вас жалиться стану!

— Это ваше право! — И, повернувшись к Кузьме, директор заговорил, не оглядываясь на Ильича: — Ты представляешь, что утворил этот дедок? Свою двухлетнюю правнучку брал с собой на базар и, представляя сиротой сына, погибшего в Чечне, просил милостыню, оставляя девчонку в одном платьишке на лютом морозе. Ребенка еле спасли. А этот дед пил без просыпу. Люди, жалея девочку, щедро подавали. Верили старику. Ребенок две недели между жизнью и смертью был. Ильич даже не понял, что натворил. Кто после такого оставит его в семье? Никто не рискнет. И я тоже выбросил бы.

— А дом? Ведь он дом ради них продал.

— Это он сказал? Дом шел под снос по плану. Ему предложили квартиру. А он потребовал денежную компенсацию. И в полгода уложился. Пропил до копейки. Теперь сочиняет. На внуков грязь льет. А я их знаю. Хорошие, порядочные люди. Как их терпения хватило, диву даюсь! — услышал, как захлопнулась дверь за стариком.

— Куда же он теперь пойдет? Умирать?

— Нет, Кузьма! Такие не сдаются. Видел при нем узлы? Где-то стянул. Своего барахла и на авоську не наберется. Опять кого-то обчистил. Сколь раз его за это били. Все не успокоится. Здесь не получилось, пойдет украденное пропивать. Так день ото дня. Уже не переделать. Опустился человек. А хорошим сантехником был. Да горло прохудилось.