то подсознание, что подводило Гора, и со мной может шутку сыграть.

И потому говорю.

Сидим в темноте.

Обнимаемся, как подростки. Я согреваюсь и говорю, говорю… а Лют слушает. И мне хорошо. Я бы так всю ночь сидела. И утро тоже… спать потом будет хотеться, но и пускай.

Перетерплю.

- Знаешь, - как-то так выходит, что Лют гладит меня по волосам. – В этом есть смысл… гвозди… дело не только в гвоздях. Дело в силе, которая их изменила. И да, могли их перековать, расковать, переделать… и на силу это не повлияет.

- Разделить…

- Разделить. Если это и вправду… те гвозди… те, на которых оказалась кровь Спасителя…

А кровь, даже человеческая, это основа основ.

- Но он ушел. Тот монах. Из города. И унес… почему?

- Возможно, что не способен был оставить? Подобная сила меняет людей и так, что… люди вне источника силы не способны жить. Но дело не в страхе. В то время трусы не жили долго, а если и жили, то редко могли достичь чего-то… и орден, как я понял, был из числа воинствующих. То есть, принимали в него не всякого. Так что нет, он бы не испугался… не грядущей битвы. И не смерти.

Лют замолчал.

И продолжил:

- За себя бы точно не испугался… а вот…

Еще одна история любви? Юная княжна и суровый воитель, ушедший в монахи? Сюжет для романа, полного страстей. Только смеяться не выходит. Потому что… потому что, если так, то за эту любовь заплатили другие.

И как-то все оно неправильно.

А главное, по-прежнему не очень понятно, что мне делать-то?

- Он мог понадеяться, что вывезет княжну. Возможно, передаст её доверенным людям и вернется.

Чтобы совершить подвиг и помереть красиво.

Душевный вариант.

Но скептик во мне нашептывает, что на месте этого самого рыцаря-монаха я бы воспользовалась предлогом, чтобы свалить куда подальше и от князя с намечающейся заварушкой и становлением будущей великой державы, и от братьев-монахов с их интригами, и от прочих радостей бытия, изрядно на зубах навязших. А уж коли жить без артефакта нельзя, то логично прихватить его с собой.

Люди?

Город?

Ну… кому и когда было дело до совершенно абстрактных людей.

Люту, кажется, тоже в голову что-то этакое пришло. Нахмурился. Вздохнул. И сам себе сказал:

- Вряд ли… говорю же, подобные святыни меняют… тот, кто служит им, кто приносит клятву служения, он просто физически не способен совершить что-то, идущее вразрез с клятвой и принципами веры. Просто предав, он бы не выжил…

И замолчал.

А я… я как-то устала строить воздушные замки из теорий. И прошлое больше не казалось столь уж загадочным. И тайны не манили.

Повзрослела?

Или слишком много оказалось этих тайн на меня одну?

- Он выжил, - повторяю я, цепляясь за факт.

И имя было.

Там, в бумагах, которые собрал дед, выплетая тонкую нить рода. Димитрий… странно было бы, если бы предка звали иначе. И главное, ни фамилии, ничего больше.

Просто Димитрий.

Он выжил. Унес святыню. Увел княжну. И та родила ему семерых сыновей, из которых выжил лишь старший, нареченный в честь отца тоже, Димитрием…

И почему так?

Потому что святыня, которую он должен был беречь, оказалась разделена? Или все-таки имело место предательство? Пусть и не заслуживающее мгновенной смерти, но такое… такое, за которое жизнями платили дети.

- Знаешь, - голос Люта нарушил размышления. – А ты когда-нибудь встречала рассвет?

Что?

Какой рассвет?

- Ночи летом короткие, - повторил он. – И рассветы красивые. А тут место есть одно. Я, когда подростком был, сбегал из дому… ну, когда считал, что меня начинают притеснять и не понимать. И вообще угнетают всячески, давя во мне вольный дух и все такое.

Я фыркнула.

- И как?

- Там как-то… успокаивало, что ли? Потом… когда уехал, я и не возвращался.

- Почему?

- Не знаю. Сперва вообще домой не наведывался. Как-то оно… обижен был. Первый год. Считал, что меня несправедливо наказывают и все такое… потом… потом учился. И просто упрямство. Позже вроде бы повзрослел и дошло… и уже стыдно было. А как с дедом помирился, казалось, что как-то вырос уже. Куда мне бегать, рассветами любоваться. И просто не до того стало.

- А теперь?

- А теперь захотелось… посмотреть.

И тихо добавил:

- А еще поделиться. Там и вправду красиво. Пойдешь?

И я решилась:

- Пойду…

Точнее пришлось ехать.

За город.

А потом был луг и тропа, повернувшая не к лесу, а куда-то в сторону. У здешних троп свой характер, а потому запомнить дорогу я и не пыталась. К чему, если лес сам выведет, куда надо.

Ночью лес иной.

Наполненный особой жизнью, тенями и полупрозрачным лиловым сумраком, который легко сплетается в тени и рассыпается, чтобы сотворить другие. В нем есть место шороху листвы и тяжкому поскрипыванию древесных стволов.

Ночному протяжному крику.

Сиянию светляков, что поднимаются над землей, и гаснут предрассветными звездами, скрываясь в облаках травы. В ночном лесу и запахи резче, ярче.

Цветочные.

Травяные.

Земляные. И у меня не получается разобрать… точнее будто улавливаю тонкий аромат ночной ромашки, оборачиваюсь, чтобы найти её – редкая травка – а запах уже сменяется иным, сладковатым, донниковым… и третьим.

И снова мешаются они… а потом отступают, смываемые водой. Берег в этом месте чуть поднимается, и лес отползает, отступает, зная, что не выдержит обрыв тяжести вековых сосен. Пара березок вот застыла у подножия гребня в страхе. Обняли друг друга, переплелись ветвями.

Небо светлеет.

- Идем, - Лют тянет за собой. – Не бойся, на самом деле берег крепкий. Тут камень под ним. Я одно время надеялся найти пещеру с древними рисунками древних людей. А лучше, чтобы и рисунки, и кострище, и кости.

- Древних людей?

- А то… а я и забыл, надо же, - он останавливается.

Гребень земли выдавался чуть вперед, нависая над водой. Черная, она поблескивала атласною лентой, пробираясь сквозь заросли.

Лют бросил на землю куртку.

- Садись, - сказал он. – Уже недолго… небо вон, светлеет. Видишь?

И указал куда-то.

Я посмотрела, но ничего не увидела, хотя все равно кивнула. Не обижать же хорошего человека. Нечеловека. Не суть важно. Главное, что здесь и вправду хорошо.

Спокойно так…

- Что ты сделал? – спросила я, наверное, пропитавшись этим вот спокойствием.

- Когда?

- Когда тебя из