– Я все это себе не вообразил! – почти что выкрикнул Эдриен.

– Тогда давай об этом поговорим. Про письма. Про загадочную машину.

Эдриен отступил глубже в темноту. Фэрклот видел его спину, наклон головы.

– Эдриен? – старик переступил с ноги на ногу, опираясь на трость. – Друг мой?

* * *

Не обращая внимания на старого адвоката, Эдриен посмотрел куда-то в сгущающуюся темноту. Никому не постичь полной правды о том, что творится за решеткой, пока сам этого не переживешь. Даже сам Эдриен иногда терял представление, что факт, а что выдумка. Действительно ли небо такое темное? Действительно ли сейчас тут старый адвокат? Пожалуй, ответ положительный на оба вопроса, но раньше ему случалось и ошибаться. Сколько раз он видел зеленую траву и ощущал теплый ветерок, только чтобы открыть глаза и обнаружить тьму внутри старого котла? Холод и тесноту полузамерзшей трубы? Даже сама дружба отдавала фальшивым обещанием. Его бросила жена. Его бросили коллеги. Друзья. С какой это стати он должен доверять заверениям старого адвоката?

Только охранники были реальными.

Только начальник тюрьмы.

Эдриен еще раз подумал, что обязательно должен убить их. Как он может жить, если они живут тоже? Как он может хоть когда-либо исцелиться?

Эдриен прекратил расхаживать взад и вперед; не был уверен, что даже вообще начинал ходить.

– В данный момент я далеко не лучшая компания, Фэрклот. Дайте мне несколько минут, хорошо?

– Конечно. Сколько угодно.

Эдриен не стал оглядываться. Вышел на поле, поскольку небо тут было самым большим, а первые ночные звезды – самыми яркими. Думал, что открытое пространство поможет, но оно лишь заставило его почувствовать себя совсем крошечным и безголосым – забытым человечком среди миллиардов других. Но даже это на данный момент вполне устраивало. Он понимал безголосость, знал об одиночестве куда больше остальных. Кипящее стремление выжить выпаривается до решимости и воли; а когда пасуют и они, зиждется на неподвижности и словах Эли, на простейшем действии ухода прочь. Но Эдриен больше не хотел так поступать. Он хотел вернуть свою жизнь, хотел вступить в противостояние с теми, кто свел ее к чему-то мелкому, жалкому, ничтожному.

И как это будет выглядеть?

Разговор?

Эдриен сомневался в этом; сомнение и было причиной, почему он до сих пор не покинул пустую скорлупу того, что некогда было достойной жизнью. Ярость была столь всеобъемлющей, что стала живым существом, зубастой тварью, поселившейся у него в грудной клетке. Он хотел причинять боль и убивать, а потом похоронить все это под толстым слоем земли.

Но имелось и еще кое-что.

Память о том, кем он некогда был.

Эдриен прорывался по заросшему полю, ощущая траву на коже. Да, когда-то он был достойным человеком. Не идеальным. Нет, далеко не идеальным. Но он выполнял свою работу, не давая себе поблажек; был другом, напарником, наставником; любил одну женщину и не сумел полюбить другую. Это была сложная и запутанная жизнь, которая теперь казалась еще более сложной и запутанной, когда все, чего ему сейчас хотелось – это убить пятерых мужчин и зарыть их так глубоко, чтобы даже сама земля навеки забыла об их существовании.

Что бы сказал по этому поводу Плакса?

Или Эли?

Это была еще одна мысль, которая удерживала его от насилия. Эли Лоуренс хотел, чтобы Эдриен вышел на свободу и заново отстроил свою жизнь. Такова была цель каждого урока, которые он ему давал с самого начала – дожить до конца дня, до выхода из тюремного двора, до конца его фразы.

«Выживать не грех».

Эдриен просыпался каждый день с этими словами в голове; ложился спать с ними на устах.

«Не грех».

Но просто тихо отойти в сторонку – это несправедливо. Начальник прослужил в Центральной тюрьме девятнадцать лет. Сколько заключенных рассталось с жизнью за все это время? Сколько сошло с ума, а то и вовсе бесследно исчезло? Эдриен был явно не единственным, но и насчет риска он тоже не обманывался. Начальник. Четверо охранников. Эдриен знал их имена и где их искать; и все же они не выказывали абсолютно никакого страха. Они появились в суде и после того, как подстрелили мальчишку; следили за ним до дома адвоката, а потом до его собственной фермы. Они что, и вправду считали, что он настолько слаб и сломлен?

Ну конечно же, да.

Ведь они-то и были теми, кто его сломал.

«Нет, врешь, не сломали!»

Но это было не так.

Воспоминания. Кошмары.

«Хватит!»

Это мог быть истошный крик, но на сей раз он прозвучал только в его голове. Что наяву, что во сне, это могло произойти абсолютно в любой момент. Воспоминания стройными шеренгами вновь выступили из тьмы: тот металлический стол и крысы, смерть Эли и вопросы, которые задавались вновь и вновь. Это тоже говорит о том, что ты сломлен – когда кошмары заливают тебя, словно поднимающаяся вода.

«Это не моя жизнь!»

Но это казалось именно его жизнью.

Когда последняя волна схлынула, Эдриен по-прежнему стоял на ногах, один-одинешенек в поле, которое знал еще мальчишкой. Ни стен, ни потолка, ни холодного металла. Выходит, все закончилось – привычная уже ситуация.

Но тут он увидел машину.

Она прокатила мимо поля и сверкнула красными огнями там, где подъездная дорожка примыкала к шоссе. Он слышал мотор, шины. Потом она погрузилась во тьму.

«Твари!»

Эдриен срезал через поле, даже не задумываясь; добравшись до дороги, остановился. Они были в гражданском, но он сразу их узнал. Стэнфорд Оливет и Уильям Престон. Узнал их стрижки, манеру двигаться, лица, когда сверкнул огонек зажигалки. Они притащили все это с собой обратно, и на миг воспоминания едва не сбили его с ног: их мимолетные улыбочки, словно конвульсивные подергивания, их толстые лапы у него на запястьях и лодыжках, крепко удерживающие его, туго затягивающие ремни, а потом тянущиеся за ножами, иглами, мешком с крысами, который шевелился и ворочался, будто жил собственной жизнью…

Эдриену хотелось выволочь их из машины и разбить им рожи в кровь, обломать об них руки, если б это понадобилось. Он приказывал себе: ну давай же, сделай это прямо сейчас. Но в ту же секунду всплыл другой образ. Он увидел тех же самых людей и те же самые лица – но в тот момент, когда его выволакивали из котла, словно мертвеца, в техническом подвале номер два. На лицах у них было нечто вроде жалости, слышались произнесенные шепотом «о боже!», когда они стряхивали крыс с его кожи и несли его туда, где были свет, и воздух, и вода.

«Бедный ублюдок», – повторяли они.

«Бедный, жалкий, тупой сукин сын».

Все это вдруг стало уже слишком – ярость и страх, тяжкий груз повиновения, доведенной до инстинкта покорности.