— Золото — металл, — отозвалась Гретель, аккуратно собирая свою аппаратуру и бережно пряча в контейнер. — Ничем не лучше иных элементов. Я вижу не только его химические свойства, но и те возможности, которые оно может нам дать. Это объективные обстоятельства, братец. Возможность жить, не перебиваясь случайными контрактами. Возможность есть нормальную пищу. Дышать полноценным воздухом. Это возможности, которые дает золото. И я была бы неадекватной, если бы их не ценила…

— Ты не всегда была такой, — медленно сказал Гензель, глядя на нее с ужасом и удивлением. — Я же помню. Ты была человеком. А кем ты стала?..

В глазах Гретель что-то переменилось. Точно в этих прозрачных сферах, взирающих на человечество с равнодушием холодных газовых гигантов, на миг зажегся огонек. Но что это был за огонек? Сочувствие? Досада? Растерянность?

Иногда Гензелю казалось, что он совершенно не знает своей сестры.

— Я стала ученым, — тихо, но уверенно сказала Гретель. — А ты никогда не поймешь, братец, что это значит.

— Это значит — убивать без эмоций?

— Нет! — Она чуть рукой по столу не хлопнула — знать, проснулось и в ней что-то человеческое. Но все-таки не хлопнула. — Это значит — делать взвешенный вывод. Быть трезвым и объективным наблюдателем. Если я, препарируя хромосомы, начну думать, что они чувствуют при этом и какая хромосома достойна жить, на выходе у меня получится генетический кошмар. Который убьет того человека, которому я пыталась помочь. Мы не вправе делать выбор, руководствуясь лишь примитивным сочувствием. Мне жаль эту девушку, хоть я никогда ее не знала. Мне не хочется лишать ее жизни. Но я знаю, что ее смерть принесет нам пользу. Это — данность. Я всего лишь делаю обоснованный вывод.

— Как беспристрастный ученый, — с горечью сказал Гензель. — Как геномастер.

— Да, братец. Как геноведьма.

Хотелось что-то сказать, но слов не нашлось. Закончились. Гензель покосился на ждущие своего часа яблоки, которые вдруг показались ему снаряженными и готовыми ко взрыву гранатами.

— Ладно. — Он стиснул зубы. — Так мы ни до чего не договоримся, а время между тем идет. С утра надо приступать к поискам. Шансы и так призрачны, а если мы станем тянуть… Я предлагаю тебе уговор, сестрица.

В этот раз удивление в ее глазах было самым настоящим.

— Уговор?..

— Помнишь, в детстве мы иной раз заключали уговоры? Священный и нерушимый пакт между братом и сестрой.

— Когда-то мы заключили уговор, что будем держаться друг друга, когда отец отведет нас в лес.

— Да. Это был хороший уговор. Теперь мы заключим еще один.

— В чем его суть?

— Нас двое. И тут два яблока. Каждый из нас может взять то, что его устраивает, и дать принцессе. Но мы не станем так делать. Ни один из нас не предложит ей яблока, пока мы сообща не решим, что именно ей давать. Ни один из нас не решит за обоих. Если мы дадим ей яблоко, это будет нашим взаимным решением.

Он говорил медленно и отчетливо, загибая пальцы. Точно объяснял младшей сестре правила непривычной игры. Возможно, так оно отчасти и было. Возможно, многое из того, что прежде казалось Гретель естественным и очевидным, теперь в ее глазах выглядело путаными правилами какой-то игры. Одной из тех загадочных и бессмысленных игр, в которые с такой охотой играют люди.

И Гензель мысленно вздохнул с облегчением, когда Гретель протянула ему узкую бледную ладонь.

— Уговор, братец. Если она получит яблоко, то только от нас обоих.

— Идет. А теперь давай отправляться ко сну. С самого утра приступим к делу.

— Ты знаешь, с чего начинать?

— Есть одна мысль. Не уверен, что мне она нравится, но это единственное, что приходит в голову. Но такие вещи лучше обсуждать на свежую голову.

— Верно, — согласилась Гретель, укладываясь, не снимая верхней одежды, в скрипучую койку. — Завтра и начнем.

«Действительно, — подумал Гензель и стал расстилать на своей кровати ветхие несвежие простыни, от которых разило карболкой. — Только мы с тобой, сестрица, кажется, начали еще много лет назад…»

7

Пробуждение было странным.

Гензель открыл глаза. Легко — как будто и не спал вовсе. Он не мог понять, отчего проснулся, внутренний хронометр подсказывал ему, что на дворе стоит глубокая ночь. Скрипит внизу угомонившийся наконец постоялый двор, ворчат уставшими псами в своих комнатушках постояльцы, шипит остывающий камин…

Спал он обычно крепко, просыпаться среди ночи было не в его привычке. Клопы, что ли, заели? Но нет, тело вроде бы не жалуется.

Комнатушка была залита светом, неярким, немного мерцающим, как отблеск пылающего факела на полированной латунной пластине. Гензель удивленно заморгал, пытаясь сообразить, что происходит. Ночь-то безлунная, это он точно помнил. И плошку с жиром он перед сном погасил. Так откуда же свет?..

А потом от неожиданности едва не слетел с жесткой кровати. В комнате они с Гретель были не одни.

На единственном грубо сколоченном стуле посреди комнаты сидел человек.

Человек?

Гензель захотел сглотнуть ставшую вдруг очень густой слюну, но только бессильно задергался кадык.

Это не мог быть человек. Должно быть, это была статуя, но такая, каких Гензелю видеть никогда не доводилось. Она, кажется, была отлита из чистого звездного света, из небесного золота. Но не из того холодного блестящего металла, из которого чеканят монеты, а из какого-то совершенно особенного живого золота, чей свет мягко переливался, образуя на поверхности плывущие узоры невероятных контуров.

А еще статуя была совершенной. Гензелю приходилось видеть старинные гравюры и искусные картины, на которых было изображено человеческое тело таким, каким оно было до эпохи генетических потрясений, с почти идеальными пропорциями и чертами. По сравнению с таинственной статуей те изображения показались бы мазней ребенка, ничего не понимающего в прекрасном.

Идеальное сложение, такое, которого не добиться ни лучшему на свете скульптору, ни самому могущественному геномагу. Тело было обнажено, оттого можно было рассмотреть каждую складку на нем, каждую мельчайшую деталь, и рассеянное свечение, исходящее от статуи, позволяло сделать это даже в темноте. Ни единого грамма жировой ткани. Мощные мышцы, однако идеально гармонирующие друг с другом, мышцы не атлета, но молодого божества. Идеальным было и лицо. Раз взглянув на него, Гензель почувствовал, что не может оторвать взгляда — примагнитило. Не бывает столь прекрасных лиц. Не существует. Если бы Гензелю пришлось его описывать, он не смог бы отыскать ни единого слова — слова здесь были бессильны.

А потом статуя шевельнулась. И вдруг оказалось, что это не статуя, а обнаженный человек сидит на стуле в их комнате. И кожа у него не золотая, а самая обычная, человеческая, хоть и излучает слабое свечение. Но даже в таком облике человек оставался идеален.