примерно через двадцать дней после того, как это произошло (если не предпринимаются какие-нибудь меры), у них пропадает сон, они становятся задумчивы, печальны, их преследуют какие-то странные видения, они начинают лаять и выть, теряют сознание и довольно часто с ними случаются приступы падучей. Согласно некоторым свидетельствам в моче этих несчастных можно увидеть крошечные предметы, напоминающие щенят[914]. Появление подобных признаков означает, что надежды на излечение нет. Правда, по словам Кодрончи[915]{810}, подобные симптомы появляются не ранее чем через шесть или семь месяцев, а по мнению Гвианери, подчас лишь по истечении семи или восьми лет, согласно же уверениям Альберта{811} даже после двенадцати; но Гален называет срок в шесть или восемь месяцев. От этой болезни скончался великий юрист Бальдо{812}, она безжалостно погубила монаха-августинца и жительницу Дельфта, которые были в свое время пациентами Фореста[916]. Самый распространенный способ лечения гидрофобии в нашей стране (по крайней мере, для живущих близ морского побережья) — окунать их с головой и ушами в морскую воду; некоторые прибегают в таком случае к заклинаниям, и чуть не каждая добросердечная женщина способна предписать какое-либо средство. Но о наилучшем способе лечения можно, конечно, узнать у врачей, пользующихся наиболее прочной репутацией. Желающему об этом прочесть следует справиться у Диоскорида{813} (lib. 6, cap. 37 [кн. VI, гл. 37]); Герния, Гильдесгейма, Капиваччи, Фореста, Скенкия, но прежде всех прочих у итальянца Кодрончи, написавшего недавно две прекрасные книги об этом предмете.

Chorus Sancti Viti или пляска святого Вита — Парацельс[917] называет ее сладострастным танцем, потому что одержимые этой болезнью только и могут, что безостановочно танцевать, пока не упадут замертво или не будут излечены. Называется она так, поскольку считалось, что людям, страдающим от этого недуга, следует обратиться за помощью к св. Виту, и хотя они после этого еще продолжали некоторое время танцевать, но благодаря этому непременно избавлялись от своего недуга[918]. Удивительно слышать, сколь долго они способны были отплясывать и каким манером — на стульях, скамьях, столах; даже беременные женщины и те могли подчас танцевать так долго, что были потом не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и выглядели совсем помертвевшими (причем без всякого вреда для ребенка). Для них непереносим вид человека в одежде красного цвета. Больше всего на свете они любят музыку, поэтому в Германии должностные лица охотно нанимают музыкантов играть для них и еще нескольких дюжих выносливых партнеров, чтобы составить им пару. Этот недуг, как явствует из повествования Скенкия[919] и из книги Парацельса об умопомешательстве, был весьма распространен в Германии; последний хвалился тем, сколь многих он от этого исцелил. Феликс Платер в de mentis alienat. cap. 3 [о бессознательном состоянии, гл. 3] сообщает о женщине из Базеля, которая танцевала целый месяц кряду, чему он сам был свидетелем{814}. Арабы называют эту болезнь своего рода параличом. Об этом недуге пишет Боден в 5-й книге своей de Repub. cap. 5 [Республики, гл. 5], а Монавий — в своем последнем послании к Скольцию и еще в другом — к Дюдиту{815}, где вы можете прочесть об этом больше.

Наконец, еще одним видом сумасшествия или меланхолии считается наваждение или одержимость нечистой силой (если я могу так назвать ее), которую Платер и прочие склонны считать противоестественной; о таких больных рассказывают удивительные вещи — об их поведении, жестах, судорогах, постничанье, пророчествах, о том, как они говорят на языках, которых никогда прежде не изучали, и т. п. О них рассказывают множество необычайных историй, но поскольку эти истории не вызывают у некоторых доверия (так, например, Дикон и Даррел{816} посвятили этому предмету целые объемистые тома, со всеми pro и con), то я охотно их пропущу.

Фуксий, Institut. lib. 3, sec. I, cap. 11 [Наставления, кн. III, раздел I, гл. 11]; Феликс Платер[920] и Лауренций[921] присовокупляют к перечисленным выше еще один вид неистовства, проистекающего от любви, а также от научных занятий, и еще пророческое или религиозное исступление{817}, но все они больше относятся к меланхолии, а посему я остановлюсь на них особо[922], поскольку намерен посвятить им в моем трактате отдельную книгу.

ПОДРАЗДЕЛ V

Меланхолический нрав, как это ошибочно называют. Двойственность такого определения

Меланхолия, составляющая теперь предмет моих рассуждений, заключается либо в расположении духа, либо в привычке. Если речь идет о расположении духа, то это меланхолия преходящая, она проходит и вновь овладевает человеком по любому незначительному поводу — печаль, нужда. недомогание, неприятности, страх, горе, страсть или душевное смятение, всякого рода заботы, досада или мысль, причиняющая боль, наводящая уныние, вызывающая подавленность или душевную муку, одним словом, все, что так или иначе противоположно удовольствию, веселью, радости, наслаждению, выводит нас из себя и раздражает. В такого рода неопределенном, ошибочном смысле мы можем назвать меланхоликом любого человека, если он подавлен, печален, угрюм, чем-нибудь удручен, не в духе, нелюдим и так или иначе расстроен или недоволен. Но от такого меланхолического расположения духа не избавлен ни один из живущих, ни даже стоик; нет ни одного столь мудрого, столь счастливого, столь терпеливого, столь великодушного, столь благочестивого, столь религиозного человека, который был бы вполне от этого свободен[923]; сколь бы хорошо человек ни владел собой, но в большей или меньшей мере, в то или в другое время он мучительно от этого страдает. В этом смысле меланхолия присуща любому смертному. «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями»[924]. Она была ведома Зенону, Катону и даже самому Сократу, которого Элиан{818} так превозносит за сдержанный нрав, утверждая, будто «ничто не могло вывести его из равновесия, кроме разве минут, когда он выходил из дому или возвращался; какая бы беда ни выпадала на его долю, Сократ сохранял обычное свое безмятежное выражение лица»[925]; однако (если мы можем доверять его ученику Платону{819}) и ему меланхолия доставляла немало страданий. К. Метелл, которого Валерий приводит в качестве примера{820} всяческого благоденствия и о котором пишет, что «он был тогда самым удачливым человеком из всех смертных — рожденный в самом процветающем городе — Риме, знатного рода, хорош собой, всесторонне одарен, здоров, богат, почитаем, сенатор, консул, счастлив в жене, счастлив в своих детях» и прочее[926], а все же