Если исходить из этого, до преисподней еще было далеко, а раем представлялась прежняя жизнь. Сказать, что он боялся, значит, ничего не сказать. Страх выдавил из него всё, что мнилось ему неотъемлемой частью его личности, и осталась лишь мякоть отжатого плода — кислая, бесформенная, дерьмообразно плюхавшая внутри при каждом шаге.

До определенного момента потребность развернуться и рвануть назад усиливалась, пока не сделалась почти непреодолимой. Удерживала только тлеющая, как красный сигнал светофора в сплошном тумане, мысль о том, что позади нет ничего, кроме чуждой пустоты, а впереди еще может оказаться хоть что-нибудь. Потом он миновал свою «точку невозвращения», и паника постепенно пошла на спад, но страх никуда не делся, остался нетронутым, как краска на недоступной стороне стеклянного колпака.

Каплин испробовал те маленькие и довольно странные, если посмотреть со стороны, хитрости, которые применял, если пребывание в тесном замкнутом пространстве — например, в кабине лифта — оказывалось неизбежным, но удар по его клаустрофобии, полученный в подземелье, не шел ни в какое сравнение с прежними «испытаниями» — то была легкая щекотка на периферии сознания, подкрадывающийся на кошачьих лапках кошмар, так ни разу и не закончившийся вонзенными в мозг и в глаза когтями…

В конце концов, устав прислушиваться к собственному тяжелому дыханию, он обратил внимание на шорох, который издавало при каждом шаге содержимое врученной ему деревянной коробки. Там, где раньше Каплину чудился перестук костей — то ли настоящих, то ли игральных, — теперь он улавливал сложный ритм, «сдвинутый» относительно его шагов и оттого порождавший иллюзию, будто нечто внутри коробки двигается само по себе, тонко подстраиваясь под чужие движения.

Эту коробку с Оджасами он называл про себя «коробкой с ужасами», цепляясь за незамысловатый юмор, чтобы и в самом деле не захлебнуться в черной трясине, норовящей нахлынуть со всех сторон, как только рухнет хрупкая плотинка его воли. Наверху, при свете, он не заметил и намека на разгадку секрета коробки, а теперь даже не пытался открыть ее на ощупь. Только приложил коробку к уху и подумал, кем сочла бы его Металлика, если бы увидела, как он пытается «собрать стаю».

Каплин с радостью согласился бы выглядеть круглым идиотом, лишь бы кто-нибудь сейчас находился рядом — хотя бы та же Металлика. Помимо чисто женской привлекательности, она обладала силой воздействия, граничившей с мощным гипнозом и заставлявшей верить в невозможное. В том числе в невероятный механизм чудес, спрятанный в этом городе, под городом или по ту сторону города — выбирай на любой вкус. Есть же вещи, в которые вроде бы не веришь, но не захочешь проверять на себе. Спросите, например, у осведомленного еврея насчет «пульсей де-нура»…

Вот и в голоса, донесшиеся из коробки, Каплин поверил не сразу. Точнее, не сразу обратил на них должное внимание. Поначалу они были настолько тихими, что их с трудом можно было отличить от бегающих мыслей (если, конечно, допустить, что мысли решили найти себе другое, более удобное, пристанище). Учитывая обстоятельства и гробовую тишину, разговоры с самим собой в лицах выглядели не так уж болезненно. Зная себя, Каплин допускал, что в подземелье ему почудится и не такое. Поэтому некоторое время он шел, отгораживаясь от своих фобий мечтами о том, как и чем будет вознагражден, если и впрямь отыщет пропащую Оксану, причем в его фантазиях у Оксаны почему-то были длинные черные волосы и ярко-синие глаза…

«У тебя есть пять минут, чтобы убраться отсюда…»

Фраза, произнесенная глухим, шершавым, словно многократно перезаписанным на старый катушечный магнитофон, голосом, наконец пробилась к его сознанию. Спустя некоторое время раздался другой голос, похожий на детский, как будто приглушенный и смазанный не только расстоянием, но и непривычным слуховым аппаратом:

«Не волнуйся, Нестор, сейчас я отправлю тебя обратно, но и ты должен себе помочь… Мне понравилось, как ты держался. Когда рядом не будет собаковода, я позову тебя снова».

Каплин пока еще улавливал разницу между клаустрофобией и шизофренией, что было, несомненно, хорошим признаком. Но именно поэтому его здравый смысл с трудом воспринимал говорящую коробку с костями. И ладно бы она лаяла — тогда, по крайней мере, он мог тешить себя надеждой, что «настроился» на Оджасы собачек (или наоборот), — а так ему ничего не оставалось, кроме как брести дальше, пытаясь понять, что означает «подслушанный» им разговор… если чужие голоса вообще что-либо означали, кроме того, что он напрасно отказался от ведьминого «лекарства». И, конечно, он мучительно пытался понять, не принадлежит ли второй голос любительнице порисовать на асфальте цветными мелками. Честно говоря, он на это надеялся, хотя не мог бы объяснить почему.

«А вот теперь беги, Нестор, — очень тихо произнес тот же голос. — Твой единственный шанс».

В ту же секунду Каплин врезался в стену. Сначала он ударился выставленным локтем, и едва не выронил коробку, затем плечом, коленом, головой. Остановка оказалась довольно болезненной. Ему почудилось, что в результате встряски содержимое его черепа рассыпалось на кубики черного льда, которые теперь с трудом помещались в прежнем объеме, распирая его своими углами и гранями. Каплин как будто утратил обычную, более или менее устойчивую конфигурацию. Его «я» затерялось в россыпи разбившихся внутренних зеркал, а взамен обманчиво непроницаемых отражений, коими он вполне довольствовался до сих пор, неожиданно возник лабиринт, о существовании которого он начал подозревать совсем недавно, да и то с помощью Металлики.

Не то чтобы он очутился в лабиринте — нет, он сам был лабиринтом, а в нем блуждали тени, Оджасы, капсулы времени с заключенными внутри существами. Всё это слегка напоминало подземку с невероятным множеством веток и пересадочных станций, по туннелям которой двигались переполненные поезда. Пассажиры давно задыхались в набитых до отказа вагонах, что с опасным скрежетом неслись сквозь темноту в соответствии с неизменным бессмысленным расписанием, но никому и в голову не приходило, что можно выйти на какой-нибудь станции и в любой момент подняться наверх, к чистому воздуху и солнечному свету.

Теперь это казалось какой-то нелепой и даже страшной в своей тотальности игрой в прятки — игрой, обернувшейся полнейшей безысходностью, — когда каждый спрятавшийся забыл, что цель — не прятаться до самой смерти, а вовремя покинуть укрытие, которое вполне может стать могилой. Но жалости никто не вызывал. Весь род человеческий в его теперешнем виде представлялся непрерывно продолжающимся чудовищным отмщением, конца которому не видно, — вот только непонятно, кто кому мстил — дьявол богу или наоборот. Наверное, это зависело от того, кто был настоящим папочкой. И дело было за малым — оставалось добыть и провести экспертизу ДНК…

Каплину почудилось, что он разминулся с кем-то в темноте. Он ощутил дуновение неприятного тепла с примесью алкоголя и вжался в стену. Это была смехотворная предосторожность кролика, пересекающего ночное шоссе. Но позволить первому встречному просто исчезнуть тоже оказалось выше его сил. Им управляло не сознание; им руководил страх — многослойный, вобравший в себя множество компонентов, в том числе боязнь упустить единственный шанс и прямо противоположное, сильное до полуобморока, нежелание обнаружить свое присутствие в туннеле. Поэтому для него самого стало неожиданным то, что в следующую секунду проделала его рука, когда протянулась во мрак и коснулась чего-то, напоминавшего край грубой ткани. Пальцы судорожно согнулись, изображая хватку…