– Проклинать не проклинал, но остальное… да, остальное случалось – тосковал, скучал и вспоминал. Особенно тяжелыми были первые три-четыре года – накатывало временами чувство безмерного одиночества, будто кроме меня во всем мире и людей-то нет. Но это проходит, Андрей, это проходит… Когда обвенчался с Ивонной и дети пошли, стало легче… А вам повезло – у вас тут уже жена и сын. Дай бог, дочери тоже будут и другие сыновья! Это, знаете ли, как якорь – держит нас и не дает провалиться глубже в бездну.

Кивнув, Серов подумал, что не ему одному пришла в голову аналогия с якорем. Жизнь – как плавание из никуда в ничто, но плывешь-то вместе с потоком времени, и место твое в этом течении зафиксировано, ни вперед не перескочишь, ни назад. Держит тебя реальность, как судно на якоре, и якорь этот ты называешь всякими именами, смотря по тому, что тебе дороже, – дело, долг, любовь или какой-то иной интерес. А если нет этой связи с миром, в котором выпало тебе жить и умереть, будешь ты несчастен во все свои дни, а когда уйдешь – забыт навеки.

Старик, прищурившись, следил за ним, точно догадывался об этих раздумьях. Потом сказал:

– Могу, Андрей, слегка вас воодушевить. Я полагаю, что в каждой эпохе есть нечто такое, что теряется в другие времена, и потому те, кто будет жить в грядущем, смотрят в прошлое с долей зависти. Возьмите хотя бы век Перикла, Алкивиада, Александра Македонского… Мир казался тогда таким сказочным, таким огромным! Ареной для великих свершений и далеких странствий, походов в земли, где дома покрыты золотом, где реки текут молоком и медом, где водятся василиски и драконы и живут люди с песьими головами…

– Вы хотите сказать, что восемнадцатый век груб, жесток, опасен, однако ярче нашего времени? Эпоха великих авантюр и великих людей, подобных Ньютону, Лейбницу, Вольтеру, великих правителей и полководцев, век Петра, Екатерины, Потемкина, Суворова… Так?

– Не так. Наше время тоже жестоко и опасно, и породило оно великих гениев и великих злодеев, жутких чудовищ, которых свет не видел. Тут мы не уступим этому веку, а в зверствах даже превзойдем! Есть, однако, и отличие. Видите ли, сударь мой, у многих хомо сапиенс нашего времени нет души. Наша наука, наш технический прогресс, наше искусство, политика, воспитание – все это вместе взятое упразднило душу! И, кажется, в двадцать первом столетии эта процедура завершится во всепланетном масштабе. А тут у людей есть душа. Понимаете? Наличие души для них бесспорный факт.

– Вы говорите о вере в Бога?

– Нет… пожалуй, нет, хотя в этой эпохе вера крепка, а религия почти всемогуща. Я говорю скорее о мироощущении. Эти люди, что стали нашими современниками, твердо знают, что у любого из них, будь он король, султан или убогий нищий, злодей, убийца или личность вполне достойная, магометанин или христианин, есть душа. Понимаете, независимо от состояния и веры, каждый имеет дущу, и в этом их отличие от нас, Андрей. – Штильмарк усмехнулся. – Так что я вам советую срочно обзавестись душой.

Серов тоже улыбнулся:

– Душа у меня уже есть. Шейла и ребенок, что спят сейчас в доме, – вот моя душа!

Старик покивал головой.

– Наверное, вы правы. Когда я встретил Ивонну, у меня тоже появилась душа. Душа прирастает любовью, чистой бескорыстной любовью, которой в нашем практичном веке меньше, чем здесь. Кто обрел душу, тот обрел себя, а что до всего остального… Ну, в моем случае это просто – врач везде и всегда врач.

Они замолчали, вслушиваясь в ночные звуки, глядя на южное небо, усыпанное звездами. Стрекотали цикады, ветер шумел в листве и на стенах крепости перекликались часовые. Серов налил вина, выпили тоже молча, но каждый знал, что пьет за сотоварищей по странной судьбе, за тех, кого он никогда не увидит. Эта их встреча была чудом, но чудо – слишком редкий дар; если встречается в жизни, то единожды.

– Когда вы отплываете? – наконец спросил Штильмарк.

– Дней через пять-шесть. Шейле и ребенку надо окрепнуть.

– Могу я попросить у вас на это время книгу? Помните, вы говорили мне о ней – книгу, написанную да Винчи со слов Игоря Елисеева? Я свободно читаю на итальянском. Игорь… словом, мы с ним дружили.

– Хотите, я ее вам подарю?

– Нет. Кому я ее оставлю? Положу в сундук забвения? Заберу с собой в могилу? Для этого книга пророчеств слишком ценный раритет! Я старик, а вы – в расцвете сил, вам жить и жить… Вам пригодится.

Они снова замолчали. Потом Штильмарк поднялся, протянул Серову руку и сказал:

– Удачи вам, Андрей. Еще одна просьба: случится заехать в Тверь, поклонитесь ей от меня и попросите прощения.

– За что, Евгений Зиновьевич?

– За то, что в Тверь не добрался и лечил людей всех народов, кроме своих сограждан.

Его высокая фигура растаяла в темноте.

Северная Африка осталась пиратской и была ею не одно столетие – по крайней мере до завоевания Алжира французами в 1830 году. Но побережье между Сеутой и Алжиром оставалось пиратским и позднее, еще несколько десятилетий, питаясь за счет разбойничьих племен пустыни и Атласских гор.

А.Б. Снисаренко, «Рыцари удачи»,

Санкт-Петербург, 1991 г.

Большой, богатый город Генуя! Правда, дни его величия и славы миновали, нет уж заморских колоний в Крыму, отнятых турками, флот не столь уж могуч, как прежде, и генуэзский дож, когда-то равный королям, теперь проходит по разряду герцогов. Новое время ломится в дверь, время царей, королей, императоров, и нет в нем места вольным торговым городам. Все подомнут! Не испанцы, так французы, не французы, так австрийцы… Но пока что Генуя свободна, ибо сильным мира сего не до нее. Они воюют; кто на западе бьется за испанское наследство, кто на востоке, за окно в Европу.

Великий многолюдный город! – думал Серов, глядя с квартердека «Ворона» на гавань, полную судов и лодок, на крепостные бастионы, на море черепичных крыш, в котором терялись узкие ущелья улиц, на древние площади с дворцами знати, фонтанами и статуями, на верфи, торговые склады, церкви, соборы, кабаки и лавки, на все великолепие морской лигурийской столицы. А Петербург, хоть столицей и объявлен, таким не скоро будет, да и Москва с ее хоромами из бревен рядом с Генуей – деревня… Но, как заметил мудрый старец Штильмарк, Серов находился в расцвете сил, жить ему предстояло долго, и потому надеялся он увидеть, как поднимается каменный град Петра под северным нежарким солнцем. Даже сны ему снились, будто лет через двадцать гуляет он по Невской першпективе с красавицей женой – непременно в сапфировом ожерелье! – и будто идут они от Фонтанки к Адмиралтейству, и там, стоя на берегу Невы, любуются дворцом Меншикова и зданием Двенадцати коллегий. Пока ни дворца, ни коллегий и в помине не было, но будут же, непременно будут!

В Геную они приплыли в первых числах июня. Правда, не все – «Стрижа» и бригантину Серов отдал не пожелавшим идти с ним в балтийские воды, а таких нашлось сотни три. Мальтийцам на севере делать было нечего, а многие французы, англичане и голландцы решили, что тут у них своя война, и хватит на их век османов и магрибцев. Серов никого не неволил, долю добычи выделил честно, и сожалел лишь о том, что нет с ним больше Мартина Деласкеса и Абдаллы, асов-разведчиков, и славного рыцаря де Пернеля. С рыцарем расставаться не хотелось, но и его Серов не уговаривал, понимая, что де Пернель – человек служилый, военачальник Ордена. Клятву свою он исполнил и, больше того, сделался другом, а кто же друзей принуждает!