– С грунта? Оч-ень хорошо! – с особым придыханием произнес он. – Писатель должен быть ближе к земле. Значит, что такое боевой приказ, знаете?

– Знаю.

– Считайте, приказ вы получили! Решение вашей комиссии должно быть радикальным – исключить.

– А если партком не поддержит?

– Не волнуйтесь, вопрос проработан с каждым членом.

– А если он… Ковригин, ну… признает ошибки…

– При чем тут – признает или не признает? Егор, разрешите мне, как старшему товарищу, назвать вас так? Мне, Егор, что-то не очень нравится это ваше настроение… Откуда такая боязливость?

Дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет вступила монументальная женщина в сером учительском костюме, оживленном синей в горошек косынкой, завязанной на груди. Лицо вошедшей дамы пылало от гнева.

– Теодор! – произнесла она клокочущим контральто.

– Аня, я же тебя просил… – захныкал ТТ, сморщившись, как от уксуса.

– Теодор, какое сегодня число?

– Аня, мы же договаривались, не на работе…

– Теодор, да будет тебе известно: я давно уже не кормлю наших детей грудью… – она ткнула пальцем в свой избыточный бюст. – Я покупаю им еду в магазине и на рынке. За деньги!

– Анна, стыдись: при посторонних…

– Ничего, пусть все знают, как инженеры человеческих душ относятся к своим брошенным детям! Ты должен стыдиться! Ты!

Ненужный свидетель семейного скандала, я прыснул из кабинета. Все знали, что, еще работая учителем в Вологде, ТТ женился на молоденькой практикантке пединститута, принесшей ему троих детей, но столичные соблазны, а точнее, страстная привязанность к милой секретарше, сломала брак, казавшийся постороннему взгляду идеальным. Ох уж эти разлучницы-секретарши!

– Анна, прошу тебя!

– Где алименты, подлец?! – неслось мне вслед.

М-да, иные бывшие жены выглядят так, что сама мысль о детородной близости с ними даже в далеком прошлом кажется противоестественной. Неужели и у нас с Ниной будет так же? Зачем, зачем я соврал?! Надо было сказать, что развожусь, и сразу просить комнату…

– Анна, побойся бога! Тебе бухгалтерия ежемесячно перечисляет алименты. Копейка в копейку.

– Не держи меня за дуру, Теодор! Где алименты с твоих публикаций? С книги про Горького я не получила ни рубля! А детей, между прочим, надо кормить, обувать и одевать! Я напишу в ЦК!

– Аня, никуда не надо писать! Я тебе все отдам, прямо сейчас…

В приемной народу прибавилась, и все с интересом прислушивались к скандалу, глухо доносившемуся из-за двойной двери.

– Не дерутся еще? – одними губами спросила Мария Ивановна.

– Нет.

– И на том спасибо.

Тяжело дыша после подъема на антресоли, в «предбанник» вошел Палаткин. Трудно было поверить, что этот невысокий, но величавый муж с благородной сединой лечится по ускоренной методике от триппера, подхваченного в групповухе со штукатурщицами.

– У себя? – спросил он хмуро, поправляя большие дымчатые очки в роговой оправе.

– У себя, – ответила Мария Ивановна.

– Тут, между прочим, очередь! – снова встрял поэт Курилло.

– Ну, Мотька, доигрался, к шефу точно не пущу! – рыкнула на него Мария Ивановна и ласково повернулась к Палаткину. – У себя, где ж еще? Анька там опять скандалит. Подождешь?

– Нет. Не могу. Мне на процедуру.

– Болеешь?

– Немного.

– Слушай, заяц, тебя тут из какой-то стройконторы разыскивали…

– С чего это?

– Ты им какое-то письмо послал.

– Ничего я не посылал.

– Ну, не знаю… Если снова будут спрашивать, дать твой домашний?

– Дай.

Я спустился по крутой лестнице в холл и, проходя мимо деревянного Пришвина, позавидовал писателю-пантеисту: сидит тут на пеньке – никаких тебе интриг. В Пестром зале заканчивался комплексный обед, за столами нашлось только два свободных места – справа и слева от Зины Карягиной, но делать нечего: в Переделкино я плохо позавтракал и оголодал. Через минуту Алик плюхнул передо мной салат оливье.

– Хорошая, у тебя, Гош, порция. Горошка много! – с обидой молвила Зинаида: говорила она медленно и тяжело.

– А у тебя разве был без горошка?

– Три горошины. Специально сосчитала. Сволочи!

Фигурой Карягина напоминала магазинную гирю, отлитую в человеческий рост, а лицом походила, соответственно, на чугунную маску, какие иногда украшают ограду набережной. Из-под набрякших век виднелись маленькие обиженные глазки. Зина служила ответственным секретарем комиссии по работе с молодыми литераторами, но редкий начинающий автор решался заглянуть к ней в кабинет, заваленный рукописями неведомых талантов. Правда, одно время к ней повадился отважный молодой поэт из города Электроугли, и в положенный срок Карягина произвела на свет мальчика, такого увесистого, что смотреть сбежался весь роддом. Но смелый дебютант, ставший отцом, к тому времени выпустил в «Современнике» первую книгу, которую протаранила ему Зина, и бесследно исчез не только из Москвы, но даже из Электроуглей, после чего она возненавидела человечество окончательно.

Не успел я проглотить салат – передо мной уже стояла тарелка с перловым супом.

– Смотри-ка, с мясом? – ахнула Карягина. – А у меня одни кости были!

– Зин, тебе кажется…

– Ничего не кажется. На компот посмотри!

Я посмотрел: в самом деле, мой стакан был по края набит аппетитно разбухшими сухофруктами – черносливом, изюмом и урюком, а ей досталась желтая взвесь с ошметками неопределенного цвета.

– Сейчас принесут второе, и ты все поймешь. – Она уперлась в меня безысходным взором.

Появился игривый Алик, неся на подносе дюжину порций жареной курицы с картофельным пюре. Не глядя, как крупье на карты, официант разметал тарелки по столам. Заподозрить его в злом умысле именно против Зины было невозможно, однако хотите верьте – хотите нет: передо мной на нежном картофельном возвышении лежало, напоминая пухлый бумеранг, сочное крыло, такое большое, словно отняли его у зрелой индейки. Карягиной же досталась жалкая пупырчатая загогулина, похожая скорее на фрагмент несовершеннолетней перепелки.

– Понял? – с фатальным смирением спросила Зина.

– Возьми мою порцию! – оторопев от этой мрачной несправедливости, предложил я.

– Не надо, судьбу не обманешь… – Она всхлипнула, улыбнувшись. – Знаешь, Гош, мама меня ведь рожать не хотела, аборт собиралась сделать, просто не дошла до врача. Э-э-эх-р-р-р… – Несчастная женщина одним движением уместила крылышко во рту и страшно хрустнула зубами.

После обеда я решил выпить кофе и встал в очередь к буфету, где Дуся на агрегате величиной со сноповязалку варила, как бы мы сегодня сказали, «эспрессо». Ни «капучино», ни «латте», ни «американо» – тогда еще никто не знал, за исключением выезжавших на Запад. Хитрость была в том, что, смолов зерна, буфетчица, мухлюя, из одной засыпки делала три чашки кофе. Если попадалась первая порция – ты за пятнадцать копеек получал вполне приличный ароматный напиток с ажурной пенкой, вторая чашка была пожиже, но пить можно, а вот третья содержала слегка подкрашенный кипяток. Зная этот секрет, я прикинул: сейчас Дуся выставит мне бурду, и галантно пропустил вперед незнакомую, явно не московскую даму, судя по глуповатому лицу – поэтессу. Провинциалка, не посвященная в тайны столичной литературной жизни, душевно поблагодарила.