Я поймал себя на том, что, не вчитываясь, лишь скольжу глазами по полосам, выругался и сосредоточился. Но тут в кабинет вошел Макетсон, прикрыл дверь, внимательно осмотрелся и очень тихо, почти не разжимая губ, сказал:

– Георгий Михайлович, вам, как коммунисту, я могу это сказать.

– Что?

– Меня хотят внедрить в диссидентское подполье.

– Зачем?

– Нужно. Сегодня собеседование на самом верху. Через час. У Бобкова. Заодно узнаю, что они там решили с Ковригиным.

– Ну, хорошо, идите!

– Но вы понимаете, если кто-то об этом узнает…

– Могли бы и не предупреждать.

Едва он вышел, позвонила Мария Ивановна:

– Заяц, скачи к нам. ТТ тебя ждет. Бегом!

В коридоре, возле зеркала, топтались Фагин, Крыков и лысый пузатый нацмен с золотыми перстнями на толстых волосатых пальцах.

– Триста сорок, батоно Автандил! – не уступал Эдик.

– Триста, больше не дам, – упирался покупатель.

– Что?! Я лучше себе оставлю, – возмущался Крыков.

– Уважаемый, – ласково объяснял Фагин, – это ар-деко! Только свистни – уйдет моментально.

– Свисти сколько хочешь, дорогой, но триста двадцать… – качал потной лысиной покупатель.

– Беру за триста пятьдесят, – бросил я, пробегая мимо, – и закрывайте к чертовой матери вашу лавочку!

Я взбежал по скрипучей лестнице на антресоли, влетел в приемную, которую называли еще «предбанником», и, получив разрешающий кивок Марии Ивановны, взялся за ручку высокой двери. Томившиеся в ожидании просители люто посмотрели на меня, а поэт Курилло, рыжий бугай с огромным синяком под глазом, пробурчал:

– Эй, шустрый, тут очередь, между прочим!

– Заткнись! – рявкнула Мария Ивановна. – Его сам вызвал. А ты еще раз вякнешь – вообще к шефу не пущу!

– Уж и пошутить нельзя… – Курилло в примирительной улыбке показал выбитый передний зуб.

Я вошел в кабинет. Теодор Тимофеевич сидел за большим столом и читал нашу верстку, почти елозя толстенными очками по полосам. Некоторое время он делал вид, будто не замечает меня. Немудрено с такими-то диоптриями! Я стоял на ковре, почтительно переминаясь с ноги на ногу и разглядывая запорошенный перхотью пробор первого секретаря. Старинные напольные часы качали саженным маятником. За окном воробьи делили корку хлеба. По железному скату крыши к склочным птичкам полз пегий котяра, похожий на десантника в маскировочном халате. Вдруг ТТ, не отрываясь от газеты, предложил:

– Присаживайтесь, Георгий Михайлович! В ногах правды нет.

«Но правды нет и выше…» – подумал я, опускаясь на стул.

Некоторое время я рассматривал трещины на полировке стола, думая о Лете и Нине одновременно. Вот если бы в СССР вышло постановление ЦК КПСС, разрешающее полигамию! Одну жену ты можешь взять сам, без всякого согласования, а на вторую, третью и так далее разрешение дают партком, профком и комсомольская организация в зависимости от успехов на рабочем месте. Вот стимул-то! Все мужики зайдутся в трудовом энтузиазме. Производительность в стране подскочит в несколько раз, и Советский Союз наконец-то обгонит Штаты, как новенькая «девятка» – инвалидную коляску. За окном раздался коллективный писк ужаса: это кот-десантник прыгнул, но лишь спугнул воробьев, добыв себе исклеванную горбушку. Жри, сволочь!

– А-а, Георгий Михайлович! – ТТ оторвался от полос и с радостным удивлением посмотрел на меня. – Оч-чень хорошо, что зашли! Давно хотел поговорить по душам. Ну, как поживаете?

– Спасибо, хорошо.

– Как там наш комсомол – боевит?

– Боевит.

– Как похоронили Клинского?

– Нормально. Дождь пошел.

– Хорошая примета. Вдовы не передрались?

– Нет. Смирные.

– Уже легче. Как там ваша повесть? «Дембель», кажется?

– «Дембель». Цензура не пускает.

– Ай-ай-ай, перестраховщики! Боятся живого слова. Ну, ничего, ничего – похлопочем, похлопочем. А новенькое что-то пишите?

– Пытаюсь, Теодор Тимофеевич…

– Пытайтесь, талант надо тренировать. Я на днях вам характеристику для поездки в Италию подписал.

– Спасибо!

– Не подведите! И поосторожней там с граппой. Коварный напиток!

– Не подведу.

– А позвал-то я вас, Георгий Михайлович, сами знаете зачем.

– В номере что-то не так? – я кивнул на полосы.

– Нет, с номером все в порядке. Уберите только эту дурацкую перепалку Супонина и Шпинатова.

– Уже убрал, Теодор Тимофеевич. У вас старая верстка.

– Ах, вот даже как! Чуете момент, у вас хорошие перспективы, мой друг! – Он откинул со лба волосы. – Кстати, помнится, в прошлом году вы подавали заявление на улучшение жилья?

– Да, но комиссия отклонила, сказали, у меня и так хорошие условия…

– Ах, какие они у нас строгие! Вы, кажется, развелись?

– Нет, и не сбираюсь, – зачем-то соврал я.

– Ну-тес, напомните мне… Знаете, две тысячи писателей в одной голове уместить трудновато.

– Двухкомнатная квартира в Орехове-Борисове.

– А детишек сколько?

– Один, но будет и второй.

– Собираетесь?

– Уже ждем, Теодор Тимофеевич… – снова соврал я.

– Вот и славно! Русских людей должно быть много. Вы меня понимаете?

– Теща еще с нами живет, – прилгнул я, удивляясь собственной наглости.

– Ну, а это вообще недопустимо! – со знанием дела кивнул ТТ. – А мы тут как раз писательский дом закладываем.

– Где?

– В Филевской пойме. Место фантастическое! Окна выходят на Москву-реку, хоть с балкона спиннинг забрасывай! Пишите заявление на «трешку». Поддержим, а тещу отселим.

– Спасибо, Теодор Тимофеевич!

– Но уж и вы нам, Георгий Михайлович, помогите! Поднимать руку на классика, особенно вам, молодому писателю, не совсем с руки, простите за тавтологию. Это ясно как день. Но партийная дисциплина есть дисциплина. Надеюсь на вашу зрелость. Вы в армии служили?

– Служил.

– В каких войсках, если не секрет?

– В артиллерии, заряжающим с грунта, – ответил я, вспоминая самоходку «Акация» и тяжеленный снаряд, наградивший меня пожизненной грыжей.