Странно припоминать: я не только не знал, кто такой Александр Мень, но ни одного живого священника до той поры близко не видел. Полагал, что таковые не водятся в земной жизни, а пребывают где-то в полунебытии, среди ветхих старушек и шизофреников…

Вечером с непонятным волнением ждал гостя. С диаконом явился человек наружности неожиданной, но будто всю жизнь знакомой – или по какой-то другой жизни родной… В лёгком летнем костюме, невысокий, но очень большой. Впечатление такое производилось не телосложением, умеренно плотным; не осанистостью или солидностью, которых совсем не было; даже не великолепной крупнотой головы с сиятельной мощью лба в окладе волнистых чёрных волос, тогда ещё только начинавших седеть.

Величина его не занимала места, а только вмещала. Большим, безмерно большим было его существо. (Можно бы и сказать: психополе, энергополе, но это следствие.) Громадное духовное существо – как ещё это назвать?.. Аккорд гармонического полнозвучия. Мягкий, без подслащения баритон, с запасом ораторской властной силы. Глаза древнего разреза, крылобровые, в дивных длинных ресницах, выбрасывали снопы светожизни. «Господи, да он же красив, – вдруг догадался я. – Царски красив. За такую красоту могут любить…»

С первых секунд забыл, что он священнослужитель, так просто и весело потекла беседа. Спросил меня:

– К вам, наверное, обращаются не только с болезнями, но и с вопросами – скажем, о смысле жизни?

– Ищу сам, к кому обратиться. О смысле смерти…

– Мы тоже ищем. (Смеющийся взгляд в сторону невозмутимого диакона.) У нас, правда, есть одно справочное окошко, в него приходится долго достукиваться. По-нашему это называется молитвой. А вас, может быть, выручает какая-то философия?

– Для нас подвиг хотя бы доказать, что думающий о смысле не обязательно псих.

–  Если даже и психически болен, почему не подумать. Безрелигиозная психотерапия – всадник без головы. Медицина без веры – мясная фабрика. Религия и наука противопоставляются лишь темнотой, недоразвитостью; противоречат друг другу лишь в обоюдном незнании или нежелании знать. Истинная религия научна, истинная наука религиозна. Вера – сердечный нерв искусства, литературы, поэзии – даже в отрицании Бога. Человечество выживет (кажется, он сказал «состоится») лишь в том случае, если между всеми путями к Истине будет налажено сообщение, связь.

Вот главное, что я услышал от отца Александра в тот вечер. Теперь это кажется само собой разумеющимся.

Михаил Мень

Мы как-то вдвоём ехали в поезде из Коктебеля, где отец очень любил отдыхать. Мама с моей старшей сестрой остались там ещё на несколько дней, а отца ждали дела. Нашим попутчиком оказался молодой человек, по виду – из научной интеллигенции. Я лежал на верхней полке и наблюдал, как они с отцом вели дискуссию, начавшуюся почти сразу же после отправления поезда. Тема дискуссии была вполне в духе начала семидесятых годов: для чего мы пришли в этот мир. Молодой человек был явно поражён эрудицией отца и нестандартностью мышления и предположил: «Вы, наверное, учёный». – «В какой-то мере да. Но всё-таки не совсем». – «А, вы писатель!» Отец улыбнулся: «В какой-то мере да». Юноша растерялся: «Вы психолог или психиатр?» – «И здесь, – рассмеялся отец, – вы тоже отчасти правы». Вконец запутанный, попутчик воскликнул: «Признайтесь, кто же вы? Я просто никогда не встречал человека с таким мировоззрением». Отец сказал: «Я православный священник». Отец это сказал очень естественно, однако собеседник был шокирован, лёг на свою полку и долго лежал лицом к стене. В его сознании, по-видимому, разговор с отцом никак не сочетался с официальным образом дремучего попа, неспособного связать двух слов. А потом, уже засыпая, я увидел, как он повернулся к отцу, и они шёпотом стали опять говорить и проговорили, по-моему, всю ночь…

Владимир Файнберг

– Александр Владимирович, у вас усталый вид. Не пора ли в отпуск?

– Честно говоря, ехать некуда. Раньше много лет ездил в Коктебель, снимал комнату. Там было хорошо. Работал, купался. Последний раз, пока меня не было, нагрянули с обыском, всё перевернули… напугали хозяйку. Могу ли я кого-нибудь подводить?

Михаил Агурский

Умер Вольф Мень. Не исполнилось пророчество архимандрита, крёстного отца его жены. Не обратился он в христианство. Умер евреем и сионистом. Его смерть была большим ударом для семьи. Хоронили его в Малаховке, на еврейском кладбище. Александр прочёл кадиш над головой отца по всем правилам отцовской веры. Я уходил с кладбища с чувством светлой грусти.[80]

Ив Аман

Прочтя одну из книг Солженицына в самиздате, отец Александр захотел увидеть его. Один из друзей о. Димитрия Дудко тайно организовал эту встречу, поскольку, чтобы писать некоторые свои книги, Солженицын часто был вынужден таиться. Они приехали втроём. «Кто там?» – спросили изнутри. «Тот, кто нужен, тот, кто нужен», – ответил друг, не осмеливаясь назвать имени.

Судя по фотографиям, отец Александр воображал, что увидит человека угрюмого, сурового, но писатель оказался весёлым, улыбающимся, полным сил. Он излучал физическую энергию. Батюшка вспоминал: «Я встречал немало писателей, но никто из них не был так умён. Он всё воспринимал мгновенно и обладал юношеским энтузиазмом, строил множество планов». В дальнейшем они встречались регулярно. Солженицын крестился в детстве, но вера в нём пробудилась позже, хотя в христианстве он скорее видел этическую систему. Он прочитал некоторые из книг отца Александра ещё до их публикации.

Наталия Басовская

Эти чтения, эти лекции были событием. Это был прорыв. И вдохновлял его тогдашний ректор нашего Историко-архивного института Юрий Николаевич Афанасьев, а участвовали многие. Мне повезло больше других, поскольку я была непосредственным исполнителем расписаний занятий студентов как проректор по учебной работе, я ещё не понимала, что это может быть счастьем. Счастье состояло в том, что как исполнитель этого расписания, как человек, обеспечивающий аудиторию, встречающий лектора… я извлекла из этого огромную моральную выгоду: очень быстро смекалка подсказала мне, что надо так организовать дело, чтобы отец Александр перед лекцией заходил ко мне в кабинет – ну, снять верхнюю одежду, что-то оставить, положить, может быть, какие-то лишние вещи, – а после лекции предложить ему чаю. Это была очень большая корысть с моей стороны. И мне случилось счастье разговаривать раз в неделю с этим совершенно необычайным человеком. Еженедельные беседы с отцом Александром за чаем – это след на всю жизнь, к этому следу я много раз обращалась, и многое было знаменательно.

Я попросила отца Александра заполнить соответствующие бюрократические бумаги, чтобы он у нас назывался «почасовиком». Не было предела его изумлению. И он сказал: «Но вы же понимаете, что я никаких денег за это не возьму». Да и деньги эти были просто очень смешные, но не в этом дело, он всё равно бы их не взял. Это было его служение. И я сказала, что я понимаю, но, с другой стороны, мы хотим, чтобы случился первый прецедент: служитель Церкви как проповедник культуры, как учёный в светском учреждении.