и в конце сентября 1989 года. Борисову из МХАТа позвонили — заранее, разумеется, — и сказали, что отпуск его завершен, пора возвращаться и 1 октября выходить на сцену.

8 ноября 1989 года Борисову исполнялось 60 лет. Юбилей со всеми вытекавшими для народного артиста СССР из этого события почестями. «Глупо уходить за месяц до юбилея, — стали советовать Олегу Ивановичу добрые люди. — Погоди, остынь… Перенеси премьеру на один день…» «Наверное, — записал Борисов в дневнике, — кто-то другой так бы и поступил. Мне еще раз позвонили и передали мнение Ефремова: „Борисов заболел звездной болезнью… От Коли-Володи отбрыкивался, Шарон его не устраивает… В конце концов, репертуар есть. Пусть выбирает, где он работает!“» «Я — выбрал», — ответил Борисов и забрал трудовую книжку. Коэффициент тактичности руководства МХАТа по отношению к Борисову был, мягко говоря, невысоким. В театре и думать не думали, чтобы отметить шестидесятилетие артиста.

«Скоро вам шестьдесят. Как вы отметите свой юбилей?» — поинтересовались у Борисова в интервью. «Раздумьем. В этом смысле можете считать, что я уже начал праздновать, — ответил Олег Иванович. — Думаю, что наступил некий рубеж, за которым надо выбирать лишь то, что я хочу, что не навязано кем-то. Не собираюсь возвращаться в прошлое, в воспоминания. Вперед — к познанию, к чему-то новому, к тому, что прошло мимо. У меня актерская натура, копить в себе не выплеснутую энергию опасно — она должна быть отдана, чтобы получить взамен новую и опять ее отдать. Думаю, я всей жизнью доказал: в нашей зависимой (так считается) профессии можно существовать независимо. Но я еще не полностью внутренне свободен, и надо…

Часто бывает, что по случаю юбилея начинают вовсю чествовать, должное воздавать. Но мое мнение: воздавать нужно вовремя, а не по принципу: дожил — тогда получай. Я всегда противился этому. Если уж отмечать, то хорошей работой. Вот мне 60 и у меня спектакль новенький! Я знал — без славословий не обойдутся, но главное, что работа сделана и теперь не стыдно».

12 ноября 1989 года, через четыре дня после того, как Борисову исполнилось 60 лет, отыграли «Павла» и все вышли на сцену. Олег Иванович в императорском костюме, ему поставили кресло, но он в него не присел. «Вижу, — вспоминал Борисов, — потупив очи, выходит Ефремов. С адресом. Зачем пришел? Совесть загрызла или так — нельзя не поздравить? Во всеуслышание объявил, что двери МХАТа для меня всегда открыты, скоро мне позвонят и предложат несколько ролей на выбор. Врать — не мякину жевать…

Хорошие слова говорили вахтанговцы, Леня Филатов, но добила всех Вертинская. Она выступала в роли Невзорова: „В эфире программа ‘60 лет за 600 секунд’ (в те времена на ленинградском телевидении была весьма популярной передача ‘600 секунд’, которую вел Александр Невзоров. — А. Г.). Во МХАТе таинственно исчезла Кроткая. На месте происшествия обнаружен полуразложившийся труп… простите, труппа. (Ефремов к этому времени ушел, в зале аплодисменты.) Переименовать Орехово-Борисово в Олегово-Борисово. Но Ельцина Б. Н. пока в Павла I не переименовывать, а то сразу задушат. Установить на родине героя бюст Олега — Ефремова, но все-таки с головой Олега Борисова“. (Эта шутка вызвана тем, что диктор программы „Время“, когда объявлял о моем юбилее, оговорился и сказал: „Исполнилось 60 Олегу Ивановичу Ефремову“. Когда уже объявлял погоду, тогда исправился.) Но у Вертинской свой прогноз: „В районе МХАТа радиационный фон повышенный, в районе Театра армии — в пределах одного микрохейфеца в час“. Атмосфера была приятная».

«Я, — рассказывает Анатолий Смелянский, — пошел его смотреть не на премьере, не сразу, зашел повидать Олега, зашел к нему в грим-уборную. Я не видел его год или полтора. Обнял его и понял, что ответного чувства нет. Он отодвинулся чуть-чуть, улыбнулся, спросил:

— Ну, что там Олег?

— Олег как Олег, такой же. Занимается делами Художественного театра.

— Но ты же с ним?

— Олег, я с ним. И я с тобой.

Он меня не отделял от Ефремова. По театральной психологии я, естественно, это понимал. Единственное, чего я тогда не понимал и знать не мог, что я никогда его больше не увижу, не почувствую этот в миллион вольт удар, это сверхвоздействие, подчинюсь его мучительной единственной аритмии».

Для Смелянского, после перехода Борисова во МХАТ с артистом подружившегося и часто выступавшего с ним от общества книголюбов на разных московских площадках — в творческих домах, в библиотеках, это стало «одной из самых ощутимых потерь» в опытах его театральной жизни.

С посещаемостью дела в ЦТСА обстояли не самым лучшим образом. И качество спектаклей оказывало на это влияние, и некоторая удаленность от ближайшей станции метро. Но в те вечера, когда афиша предлагала «Павла I», все чудесным образом менялось. Расстояние от метро до здания театра никого не смущало — на всем протяжении Селезневской улицы, по которой шел путь к ЦТСА, за полтора-два часа до начала спектакля стояли люди в надежде разжиться лишним билетиком. Они жаждали внутреннего диалога с Борисовым — Павлом.

«Какие демагогические пируэты, — отмечала в „Известиях“ Нинель Исмаилова, — выделывает артист, не пользуясь, кажется, никакими внешними фарсовыми приемами, а только опираясь на саркастические свойства ума. „Меня думали за нос водить, но, к несчастью для них, у меня нос курнос — ухватить не за что“. И совсем в кураж вошел и запел даже: „Смех и стон, смех и стон… Дин-дон! Дин-дон!“ Или вспомнить, как примеряет Павел поверх мундира рясу поповскую — бал-маскарад, и в конце концов зеркала виноваты. „Превыше всех пап, царь и папа вместе, Кесарь и Первосвященник — я. Я один во всей вселенной!“ Олег Борисов умеет дать одновременно и характер, и модель в нем. Тиран его вполне индивидуализирован, но и тиран-формула, он всегда как бы сам себя анализирует. Автор и образ, персонаж и судья — перед нашими глазами. Поэтому так интересен актер — с ним непременно зритель что-то познает, додумывает. Интеллектуальная сила его актерского дара учтена режиссером — все деликатно подчинено в спектакле идее аналитического взгляда на человека в истории. Диалоги все вынесены на авансцену, приближены к зрителю. Постановщик видит и слышит целое, имеет ясную художественную цель, поэтому никаких отвлечений, случайностей».

«С юмором был этот человек, Павел Петрович! — отмечал в дневнике Борисов. — И, главное, прощать умел. Об этом свидетельствуют три сцены из пьесы Мережковского. А вот Шарль Франсуа Филибер Массон, выдворенный в Курляндию, этого Павлу не простил. Обида сквозит в его заметках, нечистоплотность. И потому они не внушают доверия. Возможно, несовершенна и пьеса Мережковского… Не все объясняет, а временами еще больше запутывает. Идеальный вариант — снять дотошное историческое кино, наподобие „Людвига“ — тем более у двух этих личностей так много общего. Консультантом пригласить того же