скакун. Привел коня к могиле, снял с него потник, а поводья бросил в сторону Сарыбая.

— Пусть спокойно лежит в могиле мой брат… Пусть и мои уши не слышат упреков…

Никто и не заметил, как подобрался к Тултемиру сзади рослый парень и полоснул его плетью раз и другой по голове. У Тултемира упал с головы тебетей. Брат Домбу обернулся и увидел парня, который сжимал в руке плеть. Кто-то из стоящих поблизости потянул парня к себе: "А ну-ка, иди сюда!"

А Кулкиши между тем от души радовался, пряча улыбку в уголках рта. Кулкиши гордился тем, как бесстрашно держится сын-подросток, не побоявшийся ударить Тултемира камчой.

— Что это? Что за разбойник этот малый? — возмущался Тултемир, подобрав тебетей.

— А, Тултемир! — не выдержал Кулкиши. — Разбойник, говоришь? Погоди, ты еще не то увидишь! Молодец, сынок!

Старики принялись усовещивать Кулкиши:

— Одумайся, к чему старое ворошить? Зачем это?.. Но Кулкиши все кипятился:

— Старое? Киргиз сорок лет о мести думает…

Он обнял сына за плечи и ушел вместе с ним.

Прерванный обряд похорон возобновился. После того как все было кончено, Сарыбай передал чубарого скакуна Бекназару:

— Мне скакун теперь ни к чему. А тебе он пригодится. Время наступает тревожное, боевое, а в такое время, известно, герой-джигит не в юрте отсиживается, а встречает врага лицом к лицу. Коня дарю тебе от чистого сердца, да станет он твоими крыльями, твоим верным товарищем…

После поминок все разъехались. При Сарыбае остались Тенирберди и Кулкиши. На седьмой день помянули еще раз по обычаю покойного Мадыла. Наутро Тенирберди пытался хоть как-то ободрить совсем упавшего духом Сарыбая:

— Крепись. Ты же разумный человек, Сарыбай. Никто в этом мире не вечен, всех нас ждет смерть. Подумай-ка, что за теснота ждала бы нас на этом свете, ежели бы никто не умирал! — горько пошутил старик. — Земля не выдержала бы, раскололась. Знаешь, говорят, что нет никого выносливее человека. И верно говорят! Вначале бог решил все тяготы и боли мирские возложить на животных. Что тут было! Кровь лилась потоком, а живность вся ревом ревела. Мир пришел в беспорядок. Тогда господь всемогущий и переложил весь груз на людей, решил поглядеть, что из этого получится. И ничего — кто кряхтит, кто плачет, а кто и силой укрепляется. Иной и смеется над своими бедами. "Гляди-ка, люди терпят!" — удивился творец и оставил все заботы и горе людям. Такие уж мы люди, Сарыбай, пока живы, гнемся да терпим…

Сарыбай слушал понурив голову, молча.

В тот же день привели из долины коня для Сарыбая, и Кулкиши с Тенирберди увезли его к себе в аил.

Сарыбай сделался ко всему равнодушным. Ни с кем не разговаривал, на вопросы отвечал кивком, почти ничего не ел. Тенирберди не оставлял его. "Неужели он с горя дар речи утратил?" — сокрушался Кулкиши.

Только через месяц вроде бы пришел Сарыбай в себя, оживился немного, заговорил. Однажды он попросил ко-муз. Сын Тенирберди Болот натянул новые струны. Долго сидел Сарыбай, вздыхая и еле слышно перебирая струны. Потом заиграл, и полилась мелодия, которую он назвал про себя "Горестный мир".

Ты, о мир, о горестный, бренный мир…

Одна половина твоя светла,

Другую сокрыла черная мгла.

То увлечешь, то измучишь тоской,

Ты переменчив-изменчив, о мир…

Ты перепелку пускаешь в полет,

Чтобы насытился ястреб, о мир.

Из двух близнецов одного всегда

Несчастнее делаешь ты, о мир…

Как-то давно они с Мадылом, заседлав добрых скакунов, поскакали на базар в Андижан. При деньгах были тогда, и немалых. На базаре часто попадался им на глаза нищий-календер[64], бродивший из стороны в сторону, напевая унылую песню. Сарыбай кинул нищему серебряную монету. Тот не обрадовался и не удивился щедрому подаянию, даже не глянул на монету, а в благодарность наклонил голову с таким достоинством, словно был это не нищий в лохмотьях, а богач в нарядной одежде. Поблагодарил и побрел себе дальше с той же своей заунывной песней. Тогда Сарыбай был и беззаботен, и бездумен, и календер с его гордой осанкой показался ему просто забавен. Теперь он думал о нем по-другому — о нем и о его песне; он сам понял и узнал жизнь не только с хорошей, но и с плохой стороны.

Ты, о мир, о горестный, бренный мир…

Кто до конца твои тайны постиг?..

Мать, что носила меня день за днем,

Вспоила своим святым молоком,

Где она, давшая жизнь мне, о мир?

Тот, кто мою колыбель качал,

Божьему слову меня обучал,

Где он, отец мой любимый, о мир?

Дед мой седой, что впервые меня

Сам посадил на лихого коня,

Где он, меня воспитавший, о мир?

Играл Сарыбай, всю свою душу изливая, и в мелодии звучали и горечь, и грусть, и бессилие человека, выпустившего из рук поводья своей судьбы. Пел комуз, и песня его смягчала душевную боль, как смягчают ее обильные слезы.

Ты, о мир, горестный, бренный мир,

Кому ты без проку радость дарил?

Мудрых пророков без срока губил,

Гордых царей ненароком убил,

Сколько детей своих праведных ты

Довел до несчастья и нищеты!

Перед силой твоей всяк бессильным был!

На миг ты и мне дал щедрой рукой

Блаженства свет и душевный покой…

Но все миновало, как сон, о мир!..

4

"О полоумный, да поразит тебя кара божья, что за глупость ты сотворил! Неужели ты, скорбный разумом, полагал, что кочевники безропотно стерпят казнь сорока человек?" — так или примерно так рассуждали горцы о неслыханном поступке Кудаяр-хана. Народ волновался, как озеро в бурю. Убийство сорока послов, прибывших в орду для мирных переговоров, вызвало недовольство и у равнинных ичкиликов. Все теперь считали, что нет иного выхода, кроме открытой войны.

Аксакалы в аиле Бекназара говорили ему прямо:

— Что же это, Бекназар? Нам, можно сказать, положили одну руку на плаху да отсекли, а мы будем стоять, спрятав другую руку за пазуху?

Даже Абиль-бий не пытался никого утихомиривать. Понимал и он, что народ поднялся весь, что каждое слово летит, как на крыльях ветра, и будоражит людей.

— Собирайтесь в поход! — сказал Бекназар, и это было принято как приказ. Немного времени прошло, а Бекназар с тысячей воинов уже двинулся в сторону Сефит-Булана.

"Необходимо