это разговаривают сородичи? Сарыбай хорошо узнавал каждого по голосу и мысленно видел, как они сидят, какие у них лица. А бывало, сиживали они все у большого костра до поздней ночи, когда он, Сарыбай, возвращался после удачной охоты… Сарыбай вздохнул и привычно потянулся к комузу.

Эх, создатель! Ты подарил мне жизнь, цветущую, как весна. Дал мне на утешение ребенка. Наградил почетом и уважением среди людей. И что же? Все это было лишь залогом, мой творец… Того же самого Сарыбая ты лишил опоры, ты вынудил его ходить по неровной земле с протянутыми вперед руками — походкой слепца. Человек вынужден принять свою долю, но как понять ее? На этот вопрос не мог ответить ни сам Сарыбай, ни его комуз.

Три юрты сородичей решили откочевать в долину, в Саз-Сай. Что поделать, иначе им нельзя! Скота почти ни у кого не осталось. Сарыбай что на это скажет? Не может же он удерживать их: "Останьтесь, голодайте, холодайте, только не бросайте меня!" Он должен сказать: "Правильно, родные мои, я от всей души желаю вам найти счастье там, куда вы стремитесь. Желаю вам сытой жизни, достатка, и да приумножится ваш род!" Так он и благословил их на прощанье, и они откочевали. Женщины и дети плакали.

Опустело старое пепелище, на нем остались только две юрты — Сарыбая и Мадыла, убогие и бедные две юрты.

И потянулись день за днем, как цепочка журавлей. Как-то раз Мадыл чуть не бегом прибежал из долины.

Аке, ты послушай, какие новости. Говорят, Кудаяр-хан казнил сорок человек послов. Снова подымаются кутлук-сеиты и найманы. Снова созывают всех ичкиликов, всех горцев. Я сам видел, что Бекназар собирает войско, аке! Дай бог, чтобы удачен был поход, чтобы разорили и спалили это змеиное гнездо — орду. Эх, были бы родичи здесь, я сам пошел бы в войско. Я отомстил бы, я отыскал бы твою бедную дочку, если она жива.

Сарыбай выслушал, подумал, покачал головой.

— Не дури. Воевать — это тебе не боорсоки[62] жевать. Война — это кровавые сражения, смертельная погоня за врагом. Что поделаешь, дочка пропала. Отправишься ты на поиски — и ты пропадешь, а мне тогда куда податься? Какая моя будет доля?

— Да ладно, ты и поговорить не дашь! У меня одно желание, одна надежда — отомстить!

— Лучше скажи, как работа твоя?

— Вырезал полторы дюжины малых да девять больших чашек.

Сарыбай повернул к Мадылу лицо.

— И что ты с ними делать думаешь?

— Да продать, обменять на еду…

— Ну вот, — Сарыбай улыбнулся невесело, — разве только так можно зарабатывать пропитание? Чем кое-как наделать тридцать, сделай три, но такие, чтобы каждый любовался их красотой. Хорошо сделаешь — ценная вещь, плохо сделаешь — дрянь, смотреть не на что.

— Я вроде бы неплохо сделал, — устало вздохнул Мадыл.

— Кипятил ли ты их в воде так, чтобы она белым ключом кипела? Кулан-аке говаривал, что чем дольше кипятишь, тем крепче чашка, не расколется никогда, не посрамит умельца.

— Это верно…

Время от времени Мадыл набивает два курджуна окрашенной суриком посудой, взваливает курджуны на вола и отправляется по людям. Разбирают у него посуду по одной, по две чашки — кому сколько потребно. Мадыл цену не объявляет. Берет, сколько дадут, тем и доволен. Таков стародавний обычай.

…Накормив вола, стоял Мадыл у дверей юрты — провожал жену к ее родственникам. Залаяла собака. С большой дороги свернул к их юрте всадник. Мадыл забеспокоился отчего-то, заторопил жену. Помог ей взобраться на вола.

— Ты, жена, скорей приезжай, — наставлял он ее негромко. — Сама знаешь, одному из нас надо быть дома. А мои достатки, как тебе известно, не дома лежат, а на дороге…

— Боишься, кто-нибудь найдет да подберет твои достатки? — отвечала жена сердито. — Вернусь через день-два. Больше года больную мать не видала… Чу! — тронула она вола.

Уехала. И почти тотчас подоспел к юрте тот самый всадник. Из джигитов Абиль-бия. Поздоровался и сказал Мадылу, что бий ждет его к себе.

— Вот досада! — отвечал на это Мадыл. — Жена уехала к родне, дома никого, как я брата оставлю?

— Вот уж не знаю. Иди живей — к вечеру воротишься.

Из юрты подал голос услыхавший их разговор Сарыбай:

— Ладно! Бог меня к себе не возьмет, а бий прислал за тобой нарочного, стало быть, дело у него серьезное. Иди!

Мадыл натолкал в холщовый домотканый курджун новой посуды, перекинул его на джигитова коня впереди всадника.

Абиль-бий был в юрте. Мадыл переступил порог, поздоровался, пристроил у двери свой курджун, потом с поклоном протянул руку.

— Пришел? — спросил Абиль. Слегка наклонил голову, пожал протянутую руку, жестом указал Мадылу — садись. Тот было присел на корточки, но тотчас вскочил — за курджуном. По одной вынимал вырезанные из орехового дерева чашки, протягивал Каракаш-аим, приговаривая:

— Нынешний год делал их, это самые удачные…

Каракаш-аим брала чашки, осматривала, поворачивая их небрежными и ленивыми движениями белых пальцев.

— О-о, бедняга, да ты стал хорошим резчиком. Хорошо, очень хорошо! — хвалила она.

Ее поддержал Абиль-бий:

— Да, байбиче, наш Мадыл сделал тебе настоящее приношение.

— Что вы, бий, какое там приношение, — поспешил возразить Мадыл. — Мне было стыдно переступать порог моей джене с пустыми руками. Это ведь простые деревяшки.

— Нет, Мадыл мой, ты даришь не деревяшки, а свое мастерство. Ты свою душу вложил в эти, как ты говоришь, деревяшки. Подарок — это подарок. Знак внимания. Таков обычай.

Мадыл промолчал.

Каракаш-аим сполоснула одну из подаренных чашек, наполнила ее кумысом, протянула мужу:

— Отведайте, бий, и да придется подарок ко двору.

Абиль-бий принял чашку, повертел ее на пальцах, как бы любуясь, и сказал:

— Твой отец, а наш брат Кулан, да пребудет над ним милость божья, знаменитым был мастером. Резал из ореха узорчатые чаши, делал из березы удобные седла, прекрасные делал кереге и жерди для юрт. Частица его мастерства перешла и к тебе, мой Мадыл. — Он отхлебнул кумыса и вернул байбиче чашку. — Налей, байбиче, кумыса Мадылу.

Не нравилась Мадылу ласковость Абиля. Она рождала неприязнь. Чтобы отвлечься, он пил и пил крепкий кумыс.

Абиль-бий заговорил снова.

— Расскажи, Мадыл мой, как у вас дела? Что там наш бедный Сарыбай?

— Живем, бий-ага, несем с покорностью долю, отпущенную нам богом…

Абиль-бий почувствовал в словах Мадыла обиду и горечь, принялся увещевать:

— Благодари бога, Мадыл, это несчастье ко благу.

Не на этом, так на том свете будет вознагражден тот, кто терпеливо сносил испытания.

Мадыл упорно смотрел в пол.

— Вы хорошо знаете, бий, что грешили одни,