от первого лица создает ощущение близости, дает читателю больше поводов переживать за персонажа, значимость которого таким образом повышается. Здесь постоянные отсылки к указанию на то, когда, где и как было засвидетельствовано событие, приводят не к установлению объективных фактов, как можно было бы ожидать, а скорее к подчеркиванию субъективности взгляда хроникера. Д-503 часто говорит о своих чувствах в момент письма, и его ощущения, безусловно, влияют на повествование, – например, после головокружительных событий в День Единогласия он признается, что от усталости с трудом держит перо в руках [235]. Особую непосредственность и напряженность придает повествованию тот факт, что Д-503 время от времени пишет об эпизоде, в котором сам же и участвует. Создается впечатление, что, будь время, место или хроникер другими, впечатление о событии также сложилось бы иное. Имеется и важное психологическое следствие. Постоянно меняющаяся точка зрения Д-503 демонстрирует, что разум не монолитен: наше сознание всегда находится в движении, и поэтому его, как Подпольного человека у Достоевского, не устроит ни одно распланированное утопическое государство.

Текст «Мы» во многом обыгрывает прием «найденной рукописи»: он представлен как подлинный дневник, написанный для распространения на других планетах. К. Хамбургер отмечает, что повествование от первого лица равносильно «поддельному отчету о подлинных событиях» в том смысле, что оно «позиционирует себя как подлинное» [Hamburger 1973: 312,314]. Это наблюдение, безусловно, применимо и к рукописи Д-503, хотя описанные в ней события никак не могут быть приняты за реальные. Д-503 обещает быть откровенным до конца и рассказывать обо всем – например, о том, как он поцеловал старуху у Древнего Дома [200]. «Подлинность» его отчета подчеркивается отдельными записями, которые он делает без конспекта, спонтанно, случайно. Кроме того, Д-503 переписывает и включает в текст якобы реальные документы, такие как газетные статьи и письма, призванные подчеркнуть реальность происходящего; яркий пример – начало романа. Да и к самой рукописи Д-503 относится как к настоящему документу: судя по тому, что в сноске к 26-й записи указан временной интервал, он, по-видимому, добавлял примечания, поясняющие некоторые отрывки, задним числом [152,166,170,238,270]. Надо сказать, что стиль отдельных сносок вызывает подозрение, будто их написал кто-то другой – что привело бы к некоторым неразрешимым проблемам, – или же наш правдивый, но сильно изменившийся рассказчик добавил их уже после Операции. Д-503 также снабдил почти все записи заголовками, предвосхищающими их содержание; в некоторых отражены события, которые произошли во время сочинения данной записи, другие же довольно загадочны.

Примечательно, что в романе отсутствует фигура «публикатора», который сделал бы композицию «рамочной», то есть поставил документ в жесткий контекст. Читатель не имеет ни малейшего представления о том, что произошло с текстом – равно как и с его автором, и с обществом, в котором он живет, – после того как была сделана последняя запись. Из контекста вымышленного повествования не ясно также, как рукопись вообще оказалась у читателя. На самом деле необъяснимым остается многое: статус рукописи, обстоятельства, при которых она была найдена, попала ли она на борт «Интеграла» в качестве пропаганды Государства или же в данный момент используется группой противников режима[91]. Тщательно выстроенный финал и подача текста в форме «найденной рукописи» полностью отвечают ясному замыслу – лишить читателя какой-либо надежды на получение исчерпывающей информации, заставить его справляться с неизвестным без посторонней помощи. В утопических текстах способы перемещения от современного читателю общества к утопическому и обратно, как правило, как-либо объясняются [Morson 1981: 87–89]. Но «Мы» – можно сказать, образцовый пример замятинского нового реализма – был написан с намерением дезориентировать читателя, заставив его проверить и расширить свои навыки чтения и восприятия. Очевидно, что такая форма повествования хорошо согласуется с утверждением М. Пекхэма о недосказанности как универсальной характеристике произведения искусства, которая ведет к селективному преимуществу, стимулируя гибкость поведения [Peckham 1967].

Игру Замятина с физическим существованием рукописи, похоже, переняли и другие авторы антиутопий. Книга Д. Далоша «1985» представляет собой рукопись, конфискованную таможенным инспектором, когда рассказчик пытался контрабандой вывезти ее из Океании на микрофильме, – мы можем прочитать ее только потому, что позже он переправил копию в Гонконг[92]. Поистине, жизнь подражала искусству: сам роман Далоша вышел примерно таким же образом [Booker 1994:115]. «Рассказ служанки» состоит преимущественно из записей с пленок, расшифрованных членами Ассоциации Галаада – одного из немногих артефактов, оставшихся от Республики Галаад. Войнович идет в своей игре несколько дальше: в «Москве 2042» писатель-рассказчик путешествует на шестьдесят лет в будущее, и там ему дарят экземпляр его книги, в которой он может читать о себе, читающем о себе и т. д. Все это входит в антиутопическую игру с условностями утопической литературы.

Относительность знания, по-видимому, лежит в основе многих характеристик рукописи Д-503. Показательно, что Д-503, неискушенный в литературе, не выбирает какой-либо одобренный Государством жанр, например панегирическую оду, которая, скорее всего, привела бы его к выражению хвалы Единому Государству [Parrinder 1973: 22]. Он предпочитает субъективную форму дневника. В отличие от оды с ее публичной риторикой, дневник обязывает Д-503 к личному самовыражению, что и приводит его релятивное «я» в неизбежный конфликт с якобы абсолютным групповым выражением «мы» Единого Государства. В этом, как отмечалось ранее, и состоит ирония первых строк «Мы», открывающихся словом «я» [139]. По сути, этот фрагмент – прекрасный пример синкретической мысли, характерной для лучших произведений искусства, так как одно это короткое слово служит разным сатирическим целям одновременно. Д-503 остро осознает, что он занимается письмом, и его самосознание обновляется с каждой записью. Более того, многие высказывания Д-503 явно отражают не эмпирическую реальность, а исключительно его мысли. Одну из записей Д-503 делает, опустив шторы на стеклянных стенах своей комнаты; его внимание все больше и больше направлено на внутренние переживания и мысли [217]. Выбранный героем жанр склоняет его к исповедальное™, авторефлексии и множеству отступлений. Писательская интенция приводит Д-503 к решающему результату: подсознательные аспекты его психики, такие как память, инстинктивные желания и ассоциативные модели, играют все более заметную роль в формировании его сознания, что заставляет героя еще сильнее сомневаться в объективности его репортажа. Д-503 часто меняет свое мнение и совершенно откровенно противоречит самому себе. Хуже того, он спрашивает себя, не были ли события, описанные в семнадцатой записи, просто его фантазией, и нет никакой возможности узнать это наверняка [203]. Д-503 перескакивает от одной мысли к другой, часто по ассоциации. Нередко мысли обрываются, и Д-503 порой сам толком не понимает, что он делает и почему. Тем не менее письмо действует как форма психотерапии: так, после очередной порции записей Д-503 сообщает, что почувствовал