была совершенно свободна от антисемитизма, который в большей или меньшей степени был чертой, окрашивавшей другие партии Чехии: младочешскую — более ярко, народно-социалистическую партию (впоследствии от него вовсе освободившуюся) Клофача743 — менее ярко.

Незадолго до моего приезда в Чехию там в суде прошел процесс (известный под именем Полненского — по месту совершения преступления) о ритуальном убийстве, совершенном будто бы одним евреем по имени не то Глукснер, не то Гликнер744. Процесс имел много сходства с позднейшим нашим процессом Бейлиса, но результат был еще хуже: у нас Бейлиса все же оправдали, хотя и после двухлетних тюремных мытарств745, а здесь Глукснера присяжные признали виновным, и суд приговорил к смертной казни. Во время процесса Масарик вел себя так, как у нас Короленко в деле человеческого жертвоприношения, совершенного вотяками746: он вел энергичную борьбу за пересмотр дела, но добился только слабых результатов, а именно — помилования императором Глукснера, которому смертная казнь была заменена сколькими-то годами тюрьмы.

Между прочим, во время этого дела Масарик выпустил брошюру под заглавием «Нужно ли пересмотреть Полненский процесс?»747. Брошюра была конфискована прокуратурой. Один из политических друзей Масарика748 предъявил в рейхсрате запрос по поводу конфискации и в доказательство ее юридической невинности прочитал в своей речи целиком (два печатных листа). Фактически, впрочем, он ее целиком не прочитал, а, как мне рассказывал сам Масарик, пользуясь тем, что во время его речи правая половина рейхсрата подняла сильнейший шум, при котором что-либо расслышать было невозможно, он только делал вид, что читает, и затем передал брошюру стенографам. Весь текст брошюры был включен в стенографический отчет о заседании рейхсрата и таким образом иммунизирован. Соответственная речь оратора была потом напечатана брошюрой, с включением в нее всего текста брошюры Масарика, и была пущена в продажу уже как недоступная для прокурорской конфискации.

В личных отношениях Масарик оставил во мне очень сильное впечатление как человек большого ума и редкой душевной чистоты. Среди большинства чешских деятелей, с которыми я встречался и говорил между прочим о нем, я видел почти всеобщее уважение к нему, даже со стороны людей совсем другого политического лагеря; вообще он занимал в чешском обществе приблизительно то положение, что у нас Короленко: нимб особенного благородства являлся фактом общепризнанным749.

Были, однако, и исключения, хотя и редкие, и именно среди крайних антисемитов, которые бросали в него обычное для них обвинение: «продался жидам». В Чехии тогда, особенно после Полненского процесса, подобное обвинение, как и в России, бросалось даже без попытки его доказать или хотя бы обосновать. Та моя старая чешская знакомая, о которой я упомянул (Зденка Браунер) и которая оказалась очень крайней антисемиткой, рассказала мне о случае, происшедшем с Алисой Масарик вскоре после выступления ее отца в Полненском процессе. Она, тогда студентка, вошла в аудиторию, имея на шее боа или шарф. Какой-то студент схватил ее за это боа и вытащил на середину аудитории, крича:

— Смотрите, господа, какие боа покупаются на жидовские деньги!

С Алисой Масарик сделалась истерика.

Моя знакомая не оправдывала этой мерзкой выходки, во-первых, на том основании, что дочь все-таки не ответственна за отца, а во-вторых, на том, что она (Зденка Браунер), при всем своем антисемитизме, не допускает такого грубого и нелепого обвинения Масарика. Но она признавала поступок студента грубым и нехорошим проявлением совершенно естественного, по ее мнению, чувства негодования, вызванного защитой несомненного для нее убийцы. Я спрашивал Масарика, верен ли этот рассказ. Он ответил, что не вполне, что дело происходило несколько иначе, но, видимо, ему было неприятно говорить о нем, и подробностей он мне не сообщил.

Другое проявление резкой вражды к Масарику — по совершенно иным мотивам — я встретил у Плеханова, с которым виделся в ту же мою заграничную поездку в Цюрихе. Когда я сказал Плеханову, что познакомился с Масариком и что он произвел на меня впечатление совершенно исключительного человека, то Плеханов искренне принял это за шутку с моей стороны, которую нужно понимать наоборот, и мне стоило труда убедить его в совершенной серьезности моего мнения. Он только презрительно пожал плечами и спорить не стал. Враждебное его мнение о Масарике объяснялось книгой Масарика, посвященной критическому разбору учения Маркса750, разбору очень серьезному, но, конечно, не нравившемуся Плеханову. Свое мнение об этой книге Плеханов высказал в рецензии, напечатанной им незадолго до того, как мы с ним встретились в Цюрихе; рецензия была написана в обычном для Плеханова в первый период его литературной деятельности тоне издевательства над несимпатичным ему автором с некоторой наклонностью к передержкам751. 1900–1901 гг. относятся уже не к первому периоду деятельности Плеханова, но как раз в разборе Масарика, который, видимо, сильно задел его за живое, он вернулся к наименее симпатичным своим приемам752.

Чешские социал-демократы, с которыми мне приходилось говорить о Масарике, тоже относились отрицательно к этой его книге; особенно резок был отзыв Немеца, который ставил в упрек Масарику, что его книга представляет из себя одно чистое отрицание (pure negation) и ничего положительного не дает. Но и он, и [нрзб] отзывам о Масарике, как о человеке крупном, не удивлялись.

Моя старая знакомая, о которой я упомянул, была Зденка Браунер, художница, дочь Франца Браунера, известного участника революции 1848 г., сподвижника Палацкого и Ригера, потом видного деятеля старочешской партии. Познакомился я с ней и со всей семьей Франца Браунера (кроме его самого, который к тому времени уже умер753) еще в первую мою поездку за границу, летом 1880 г., 15-летним гимназистом, вместе с матерью и младшим моим братом. Тогда мы провели в Праге дней десять и близко сошлись со всей семьей Браунер, из которой была в живых старуха мать, скоро после того умершая754, два сына: один — адвокат, другой — известный впоследствии химик, и две молоденькие барышни: старшая впоследствии вышла замуж за какого-то француза и уехала во Францию755, а младшая, Зденка, замуж не вышла. К Браунерам у нас было рекомендательное письмо. Жили они тогда на собственной даче в Ростоке под Прагой, и мы ездили к ним чуть не каждый день нашего пребывания в Праге. Особенно подружился я со Зденкой, очень живой, остроумной барышней, недурно певшей. Все Браунеры, кроме матери, порядочно говорили по-русски; с матерью приходилось разговаривать по-французски или по-немецки.

Теперь, в 1901 г., я вновь разыскал ее. Несмотря на то что она, по-видимому, пользовалась некоторой известностью в