из виду, кричу, а луна сияет все ярче и ярче, ослепив так, что перед глазами стоит только одно светило.

Внезапно лунный свет окутывает меня, обжигая глаза, и меня охватывает боль. Боль из-за ее потери затмевает собой все.

Ее больше нет.

– Очнулся. – Лицо молодой женщины загораживает яркий свет, но это не ее лицо.

– Се… – хрипло умоляю я, но в горле так пересохло, что не могу произнести ни слова.

– С ней все хорошо, мужик. – Я узнаю этот голос, и мое плечо сжимает мужская рука. – Клянусь. Мы ее защитим. С ней все в порядке. – Тайлер. Когда он встает надо мной, его находящееся в тени лицо становится четче, и я вижу в его глазах беспокойство. – Не сопротивляйся. Не сопротивляйся, друг. Пусть они занимаются своим делом. – Он резко переводит взгляд на женщину, которая не является ею. Она не Сесилия.

Разозлившись, борюсь с ним. Мне нужно вернуться к ней.

– Tres… – На языке привкус меди, не могу выдавить ни слова. У Тайлера вырывается ругательство, а в голове у меня мелькает воспоминание: я бегу по тротуару, а Эдди Веддер поет о солнце на чужом небе. Я только что потерял все, что было важно на моем небосводе. Солнце, луну, каждую чертову звезду. Я хочу вернуть луну, даже если она глумится надо мной, но для меня это неважно, потому что так хотя бы буду рядом с ней. Но я не с ней…

Я бежал. Бежал, когда…

Резко прихожу в себя, чувствуя, будто в меня врезался грузовой поезд, и возвращаюсь в реальность. Тайлер стоит надо мной, пригвождая рукой к койке, а девушка пытается успокоить. Но она не Сесилия.

Сесилии здесь не было.

Ее здесь никогда и не было.

От этой истины жжет в глазах, и я закрываю их, чувствуя, как из меня струится безумный гнев. Беззвучно кричу.

Эти пули меня подвели.

– Господи, мужик, – хрипит Тайлер. – Пожалуйста, брат. Пожалуйста, не надо. – Тайлер нависает надо мной, его покрасневшие глаза наполняются слезами, когда он видит в моем взгляде правду.

Я не хочу здесь находиться.

Где угодно, только не здесь. Отныне нет. Без Дома – не хочу. И без нее тоже.

Сесилия.

Я находился на улице, когда меня окружила толпа незнакомцев. Их лица были размыты, когда я с облегчением уставился на голубое небо, затянутое облаками. Потому что, истекая кровью на тротуаре, я больше не должен заставлять себя жить во лжи. Меня ждало освобождение. Может, меня встретит Дом. А может, родители.

Но, черт возьми, эти пули меня подвели. Подвели, вашу мать. И я снова здесь, но без нее. Снова дышу, не имея на то ни одной весомой причины. Я не хочу такой жизни. Не хочу жить вообще. В глазах щиплет от слез ярости, и я, полностью повергнутый, перестаю сопротивляться, когда Тайлер прижимает меня к койке.

– Черт, – хрипло выдыхает он и резко смотрит в сторону, где сидит Шон, который глядит на меня с той же жалостью в глазах. Кошусь в сторону, потому как знаю, что они видят правду. Я уже не тот человек, что прежде. Я вообще не знаю, кто я такой. И мне плевать. Эти клятые пули меня подвели.

* * *

”Black“, песня рок-группы Pearl Jam’s, становится тише, когда я вытаскиваю наушники и иду по дорожке к дому, вспоминая тот день, когда очнулся в больнице. Выдыхаю и упираюсь руками в колени, пытаясь проветрить голову, а по виску стекает пот. Пульс выравнивается после очередной попытки предстать перед тем, что преследовало меня в кошмарах. Когда меня подстрелили, я слушал эту песню. Иногда я заставляю себя заново проживать это воспоминание, надеясь, что в итоге оно потеряет силу. Чаще всего так и бывает. Парадокс в том, что эти мои попытки не убавляют воспоминания о тех душевных страданиях, что я пережил, когда пришел в себя в больнице.

Но теперь луна светит для меня благосклонно. Теперь я могу протянуть руку и прикоснуться к Сесилии, и для этого мне не нужен морфий или утрата иллюзий. Она каждую гребаную ночь со мной, в моих объятиях. Отныне это не сон, а реальность.

В кармане вибрирует телефон Жюльена, прерывая размышления. Чувствую подступающую тревогу, когда вытаскиваю его и вижу то же сообщение, что получал последние три с половиной недели.

«Quelle est la situation?»[113].

Выжидаю необходимый интервал по времени и отвечаю.

«Pas de changement»[114].

Прикрепляю две сделанные мной фотографии, похожие на те, что отправлял Жюльен. На одном снимке Сесилия, работающая в кафе, а на другом, снятом с высоты птичьего полета, я выхожу из хозяйственного магазина. Надеюсь, он будет ими доволен, но чертовски все это ненавижу.

Ответ приходит всего через несколько минут. Когда читаю его, меня тут же охватывает ужас: время и номер рейса. Антуан хочет, чтобы он вернулся домой.

Возможность контролировать ситуацию ускользает сквозь пальцы. Контроль – это все, что было мне нужно, чтобы оставаться в строю, чтобы сохранить рассудок, чтобы защитить ее.

Усадив Жюльена в самолет, я должен буду трудиться вслепую, не имея ни малейшего представления о планах Антуана и о том, как действовать дальше.

Какое бы решение ни принял Антуан, он явно не позволит мне прожить остаток жизни в семейном блаженстве с Сесилией. Однажды подобное я уже чувствовал, в ночь перед смертью Дома, через несколько часов после того, как Дом и Шон узнали о нас с Сесилией. В ту ночь братья стали сторониться и в итоге отвернулись от меня.

Пока я расхаживаю по поляне, совершенно не понимая, что теперь делать, среди деревьев играет песня Джорджа Майкла «Фигура отца» – очевидное послание для меня. С тех пор, как час назад я пришел сюда, пытаясь подобрать подходящие слова, чтобы дать объяснения своему обману, Сесилия поставила эту песню на повтор, выставив на балкон огромные колонки. Она знает, что я выслал Шона и Дома и постоянно ей врал, но не совсем понимает, почему пошел на столь крайние меры. Она так разозлилась на мои действия, что не сможет понять, что меня побудило это сделать, или понять, чем я жертвовал столько лет – отчасти для того, чтобы ей ничто не угрожало.

Судя по тому, как она смотрела на меня после случившегося, сомневаюсь, что смогу до нее достучаться. Я потерял все шансы завоевать ее доверие, и теперь единственное, чего мне хочется, – это схватить ее в охапку и сбежать. Укрыть от всего, что может нас разлучить. Сесилия уже собирает вещи,