ее в удобных местах. Гам необычный. Больше всего окружающих поразил негр. Каждый стремился увидеть его. Черный до фиолетового отлива, под два метра ростом, с большими и удивленными, как у юнната, глазами, который рассматривает под микроскопом очередную козявочку.

Негр улыбался, показывая большие белоснежные зубы. На черно-фиолетовом фоне это производило эффект. Большинство видели негров только на картинках и в кино. Каждый считал своим долгом отправиться в холл и среди шумной толпы отыскать негра, чтобы воочию убедиться, что негры существуют в реальности, а не только на картинках и в фильмах. Экзотика в нашей жизни всё-таки редкость, а душа хочет.

Самые общительные пытались заговорить с негром. Он постоянно улыбался, показывая прекрасные зубы. Говорил он по-русски с сильным акцентом, смешно перевирая слова. Порой с трудом подыскивал нужное слово и, не найдя, заменял его иностранным. В восторге были девушки. Если бы негр объявил о наборе в гарем, то университет бы потерял не один десяток красавиц. Фигура у него была как у легкоатлета. Такова женская природа. Их всегда тянет к необычному, далекому. И встречаясь с подобным, они наивно полагают, что вот оно неземное счастье. Негр был из московского университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы. И еще его жалели. Как он переживает наши российские суровые зимы. Наверно, постоянно думает об Африке.

Говорили, что он сын вождя, который неустанно борется с империализмом и колониализмом, чтобы им ни дна, ни покрышки. А иначе как бы он попал в столицу всех свободолюбивых народов? Когда он наследует от отца титул вождя, будет ли он применять на практике то, чему его учили в университете, чтобы построить коммунизм на отдельно взятой территории в джунглях? Как же не симпатизировать такому африканцу?

Это еще не всё. Слухи, как известно, распространяются со скоростью степного пожара, особенно, когда много людей собираются в одном месте. Из Парижа приехали две студентки Сорбонны, настоящие француженки, которые должны будут рассказать о студенческой революции 1968 года, участницами которой они являлись. По-русски они ни бельмеса, кроме «водки», «блин», «балалайка» и «привет». Для них срочно отыскали переводчицу, пожилую низенькую женщину, которая постоянно улыбалась. Юноши-студенты рыскали по холлу, разыскивая парижанок. Как говорится, увидеть Париж и умереть. Живые француженки — это же нечто! Они были разочарованы. Вопреки установившемуся мнению, что все парижанки галантны, утончены, кокетливы и, само собой, красивы, они выглядели серо. Чему, надо сказать, были рады наши отечественные девушки. На своих надо обращать внимание!

Невысокие, худые. Мало того, что некрасивые, еще и были одеты как наши пэтэушницы. Ни тебе высоких каблуков, ни облегающих платьев, ни дорогого парфюма. «Шанелью» от них явно не пахло. Зато постоянно щебетали между собой, как два воробышка. И крутили головами, как будто попали к папуасам, а не к цивилизованным студентам.

Были представители коренных народов Сибири. Но это уже не вызывало удивления. Увидеть их можно было и в будние дни, и на улицах городка. Поэтому к ним привыкли и не смотрели на них как на нечто экзотическое. Держались они обычно особняком. В советские времена для представителей малых народов существовали квоты при приеме в вузы. Их принимали без экзаменов после собеседования. На каждом факультете для них было выделено несколько мест. Поэтому чуть ли не в любой группе можно было встретить эвенка или нганасана.

Достаточно какому-нибудь инородцу показаться в приемной комиссии, выложить аттестат, где по всем предметам стояли пятерки, направление от райкома партии, как его тут же зачисляли, выделяли место в общежитии. Старались их всё-таки селить вместе. По возможности, чтобы крепче между ними был контакт. Многие после первого семестра исчезали так же стремительно, как и появились. Рассказывали, что один инородец весь первый семестр просидел на лекциях, ничего не записывая, только с удивлением поглядывая по сторонам.

Когда пришла пора сдавать экзамены, то на все вопросы преподавателя он отвечал одно и то же: «Моя твоя не понимать». При этом разводил руками, вроде того, зачем пристаешь. Все его познания в великом и могучем исчерпывались парой десятков слов, половина из которых были нецензурными, но ими он владел в совершенстве. Впечатление такое, что сразу из чума он попал в университет, минуя школу-интернат.

После пленарного заседания, на котором выступил первый секретарь обкома партии, райкома комсомола, ректор, пара академиков, разошлись по секциям. На дверях аудиторий были таблички с названиями секций. Даже на секциях удалось выступить не всем заявленным в повестке и имевшим тезисы в университетском сборнике, хотя время на выступления регламентировалось. И некоторых самых разговорчивых даже останавливали. Списки докладчиков каждый день корректировали в сторону уменьшения выступающих. Убирали прежде всего младшекурсников, фэмэшат, своих университетских. Некоторых даже предупреждали, что — увы! Гостей не обижали. Кто-то дулся, считая, что это мог бы быть его звездный час, после которого о нем непременно заговорили бы в ученых кругах. Кто-то облегченно вздыхал. Всё-таки выступать перед такой аудиторией, как говорят жеманные актрисы, довольно волнительно. Успеют еще блеснуть. Проще было тем, кто выступил в первые дни, как говорят, «отстрелялся», после чего чувствовал себя вольной птицей, мог засиживаться допоздна и принимать горячительное. Можно было слушать других, не напрягаясь постоянно «а как же я выступлю? А не позабуду ли чего-нибудь? А если начнут задавать каверзные вопросы?»

Костя «отстрелялся» первым. На вопрос «как прошло?» он пожал плечами и вздохнул.

— Да так.

— А так — это как?

— Слушали внимательно. Некоторые даже делали какие-то записи в блокнотах. В глазах был виден интерес. Вопросов не задали. Значит, тема им показалась неважной.

— Как же так? — зашумели в комнате. — У тебя такое оригинальное исследование. Да тут на кандидатскую потянет.

— Со стороны видней. Да и оратор из меня никудышный. Теряюсь я на публике, волнуюсь. Как говорится, надо уметь подать себя. А вот этого умения мне как раз и не достает. Вот четверокурсник ваш Борис… фамилия выскочила из головы. Татарское что-то.

За него закончили:

— Шарифулин!

— Вот он да! Сразу чувствуется будущий ученый. Я, как завороженный, его слушал. Он делал доклад по компаративистике. Это сравнительное языкознание. Перспективное направление. Лишь один взял индоевропейский корень. А как он его раскрутил. Кажется, всё выжал. Использовал восемьдесят семь языков разных языковых семей. Даже диалекты, мертвые языки. И не только классические: древнегреческий и латынь. Наше слово «зима» и нецензурное название мужского полового органа оказываются одного происхождения. Вот никогда бы не подумал. Открытие настоящее! Первоначальное значение «лить, исторгать влагу». На юге Евразии зимы-то как у нас осень. Он произвел впечатление.

Боря был казанским татарином, коренастым, широкогрудым,