надо, прошу! — визжу я, когда металлическая бляшка отцовской портупеи впивается в нежную кожу на бедре. А затем ещё раз и ещё, пока из груди не вышибает весь воздух, вместе с воплем непереносимой муки.

— Дрянь! Какая же ты дрянь выросла, Вера! — орёт она дурниной и дёргает меня за ворот моего платья. Ткань впивается в горло до удушья и я, закашливаясь, пытаюсь освободиться из этих тисков, но тут же получаю удар ремнём по рукам. — Позор на мою голову! Позорище!

Взвизгиваю. Из горла вырывается плач.

Но в следующую минуту кричу на разрыв глотки, потому что мать снова дёргает платье на спине и в этот раз пуговички не выдерживают такого натиска и разлетаются по комнате, закатываясь под шифоньер. А я по инерции заваливаюсь вперёд и не успеваю выставить впереди себя руки, до искр из глаз врезаясь в спинку собственной кровати.

Колени от страха превратились в желе, и я уже не могу подняться. Да и смысл? Мать сильнее меня, выше почти на голову, да ещё и гораздо крупнее. Будь её воля — и она просто раскатает меня в этой комнате, не оставив и мокрого места. Именно поэтому я лишь забиваюсь в угол и жду, когда же этот кошмар наконец-то уже закончится, ещё даже не догадываясь, что это лишь начало.

— Получи! — и обнажённую кожу спины без конца и без края принимается жалить грубая портупея.

Кажется, на ударе десятом у меня лопается кожа.

— Не надо! — сбитым шёпотом пытаюсь я достучаться до разъярённой матери, но та лишь без устали замахивается на меня. Она не слышит ни слова. Да и я, кажется, сорвала голос, и теперь изо рта вырываются лишь хриплые стоны, которые ещё больше растравляют ненависть моего палача.

Она осекается только тогда, когда я снова пытаюсь увернуться и хлёсткий, безжалостный удар прилетает мне по скуле. Охаю, закрывая лицо.

— Не надо, мама! — насилуя голосовые связки, каркаю я.

— Надо, дрянь ты эдакая! Я научу тебя уму-разуму. Я выбью на твоей коже нравственные постулаты, если потребуется! Выжгу их раскалённым металлом! Вырежу ножом, ты поняла меня!

— Нет! Прошу…, — ору я, пытаясь подняться, но снова падаю, получая удар по лицу наотмашь. Голова запрокидывается назад и я, теряя равновесие, заваливаюсь набок, успевая лишь свернуться в позу эмбриона, прежде чем получить следующую дозу издевательств. Металлический привкус разливается во рту. Ремень задевает шею, ранит ухо. Снова прилетает по пальцам, когда я пытаюсь закрыть лицо.

Дальше всё как в тумане…

В комнату на наши крики врывается бабка и принимается равнодушно взирать на то, как мать, тяжело дыша, снова и снова замахивается на меня с ремнём.

— Всю ночь шлялась где-то, блудница!

— Бей сильнее, дочка, — слышу монотонный призыв бабки, — это сам Бог постучался в нашу семью и вложил в твою руку своё слово. Бей её им, пока до этой грешницы не дойдёт, что такое хорошо, а что такое плохо.

Чувствую, как задирают на мне подол платья и приспускают колготки с нижним бельём. Я не в силах больше сопротивляться. Мне страшно. Мне больно. Я растоптана.

— Пожалуйста, — обескровленными, искусанными губами умоляю я, но тут же получаю по ним ещё один удар. Это бабка.

— Заткнись! И попробуй только ещё раз рот свой открыть, мерзкое отродье!

Не знаю, сколько продолжался этот кошмар, но могу сказать точно, что после жалобных криков, я замолчала и лишь тихонечко скулила, пытаясь обмануть собственное сознание.

— Это всё неправда, — бормотала я бессвязно, вздрагивая, когда бляшка в очередной раз вонзалась в мою плоть, — я не здесь, не здесь…

В одном шаге от тёмной пропасти, в которое спешило провалиться моё сознание, мать всё-таки выбилась из сил, и в изнеможении рухнула в то же самое кресло, в котором дожидалась меня. А затем расплакалась навзрыд, отшвыривая от себя ремень.

— Я воспитала шлюху! — сетовала она горестно. — Ну, с кем ты была, потаскуха? Отвечай!

— Ни с кем, — выдохнула я и постаралась прикрыть избитые ягодицы подолом платья.

— Не слышу! — схватила он со стола какой-то учебник и в остервенении зашвырнула его в меня. Реакции притупились. Увернуться не вышло.

— Ни с кем, клянусь, — попыталась я приподняться, но тут же рухнула обратно, задохнувшись от боли, что прошила каждую клеточку моего тела.

— Лживая, подлая, изворотливая дрянь! — заголосила мать.

— Хуже, — выплюнула бабка, — пусть собирает манатки и проваливает из нашего дома. Немедленно. Прямо сейчас!

Сердце пропустило болезненный удар о рёбра и затихло, в ужасе ожидая окончательного приговора.

— Мама, уйди, — внезапно услышала я просьбу, озвученную родительницей.

— Но…

— Уйди, сказала!

Закрываясь, скрипнула дверь, а через пару мгновений комната погрузилась в зловещую тишину, нарушаемую только нашими хриплыми дыханиями. Моё — от боли. У той, что звалась моей матерью — от ярости.

— С кем ты была, Вера?

— Ни с кем.

— Ладно. Я тебе подыграю. Ты ещё девственна?

— Да.

— Завтра я за волосы потащу тебя к гинекологу! Это ты понимаешь? Тогда ты получишь не только за блуд, но еще и за вранье!

— Тащи, — пульсируя от зубодробительной боли, безучастно прошептала я и снова тихо расплакалась, чувствуя себя униженной до такой степени, что хотелось просто сдохнуть прямо здесь и сейчас.

И гори в аду эта женщина, что породила меня на свет!

Ненавижу её!

— Ты была с Басовым, Вера?

— Тебе теперь везде будет мерещиться этот парень?

— Если ты была с ним, то я просто придушу тебя голыми руками. Вот тебе моё слово!

— Души, мама. Сделай уже наконец-то то, что тебе так хочется.

— Кто это был?! — снова заорала она, что есть мочи, и разрыдалась.

— Шесть утра, мам. Люди спят.

— Кто это был?! Отвечай, позорная ты потаскуха!

— О-о, а кто был тот, с кем ты нагуляла меня, моя безгрешная мамочка? — срывающимся, исковерканным болью голосом закричала я.

Боже! Я чудовище! Но спросить это сейчас было всё равно, что вколоть себе убойную дозу обезболивающего. И вот уже не имеет значения, что все мои ягодицы, бедра, спина и руки изуродованы ярко-алыми рубцами, некоторые из которых налились сукровицей.

— Ты больше мне не дочь, — встала она на ноги и посмотрела на меня как на кусок говна.

— Очень жаль, — охнула я и всё-таки приподнялась, становясь на колени, — очень жаль, что тебе понадобилось восемнадцать лет, чтобы дойти до этого понимания. Сделай ты это раньше, и тогда, возможно, государство и приёмная семья дали бы мне чуть больше любви, чем ты — женщина, которую я не просила меня рожать!

— Ты под домашним арестом, Вера, — усмехнулась мать, напрочь проигнорировав мои слова, а