о матери. Он ни разу о них не заговорил, словно бы их никогда не было, хотя, конечно же, даже если бы он и начал спрашивать, я бы не стала рассказывать ему ничего из того, что знала. Хотя я и дала кире-Экави слово рассказать Тодоросу всю правду, я была полна решимости держать рот на замке. Это лучшее, что можно сделать, решила я, пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов. Было бы неправильным стравить их с Сотирисом. Так или иначе, их отношения, во всяком случае судя по тому, что я видела, и так были не слишком теплыми. У них не было ничего общего. Каждый раз, когда Сотирис открывал рот, чтобы изрыгнуть очередную глупую шутку записного деревенщины, Тодорос закатывал глаза и надувался. Поликсена ничего мне не говорила, но я видела, что еще немного – и они сцепятся. Сотирис не имел ни малейшего желания делить свою жену с ее братом, и Поликсена не могла стирать и гладить рубашки Тодороса. В конце концов, в доме киры-Экави они задержались лишь на время. Рано или поздно они должны были вернуться к себе в Халандри.

Нетрудно было догадаться, что все они сочтут, что лучший выход из положения – женить Тодороса. И внезапно я заметила, как их отношение ко мне изменилось. Поликсена стала сердечной и ласковой, Сотирис начал звать меня «кумой», а Тодорос начал флиртовать еще больше, чем прежде. Но, как это ни парадоксально, предложение мне сделала Елена. Как только все немного успокоилось, она приехала ненадолго из Каламаты. Когда я впервые встретилась с ней лицом к лицу, то испытала примерно те же чувства, что и чуть позже при знакомстве с ее тетей Афродитой. Нет, ты только представь себе! – подумала я. Ну мыслимое ли дело, чтобы эта приятная, симпатичная женщина была таким чудовищем, каким ее описывала ее же собственная мать? Как-то вечером я уговорила ее остаться переночевать, чтобы составить мне компанию. У Принцессы снова была отдельная комната, как и когда-то. Поэтому бояться ночами мне частенько приходилось в одиночестве. Мы легли и потушили ночник, но ни у нее, ни у меня сна не было ни в одном глазу. Мы начали болтать. Я выспрашивала самые разные вещи о кире-Экави. Елена с большим воодушевлением согласилась остаться у меня для компании, но не за красивые глаза. Я понимала, что у нее своя цель, и в том, что это за цель, не сомневалась ни секунды. Однако даже при одной только мысли о том, что же она мне скажет, я впадала в ступор, словно была сопливой восемнадцатилетней девчонкой. Как только я чувствовала, что она уже готова вытащить своего туза из рукава, я подбрасывала и следующий вопрос. «Елена, но что же все-таки случилось в Каламате? – спрашиваю. – Что это вдруг она вскочила и бросилась прочь? Вы поругались?» Где-то в темноте Елена тяжело вздохнула. «Представляю, что она тебе наговорила! Господи, упокой ее душу, но она всегда меня не переваривала. Моему же собственному ребенку рисовала меня хуже черта. В тот день, когда она уехала, мимо проходил зеленщик, который продавал свежие фиги. Был август. Я вышла и купила кило с лишним и, пока мы сидели во дворе, дала ей и детям по несколько штук. Но ей показалось, что Анне я дала больше, якобы ее я люблю больше, чем Акиса, и она пустилась в крик. Но опять же ничего бы не случилось, если бы он сам ей не сказал: “Ну что ты, бабушка, за меня переживаешь? Если я захочу еще, то вот же тарелка, я сам возьму!..” И ее так задело, что даже обожаемый внук не принял ее сторону, что она попыталась покончить с собой. Она, видишь ли, приехала в Каламату с безумной целью забрать его с собой…»

«А подвеска? Правда, что ее украл покойный Димитрис?» – «Так она и это тебе рассказала? – поразилась Елена. – Ну конечно, он ее взял. Полицейские нашли ее у одного скупщика краденого, он ее продал ни за понюшку табаку, Господи, прости его…»

Хотя было темно и я не видела ее лица, но по тому, как она говорила, я поняла, что это правда. «В конце концов, – решилась, наконец, она, – давай уже оставим все это прошлое мертвым, что их теперь судить. Поговорим лучше про настоящее и про будущее. Вот что я хочу тебе сказать…» Ну вот, обреченно подумала я, началось. «Я, – продолжала тем временем Елена, – не умею говорить так живо, как моя мать, я, знаешь ли, немного провинциальна. Мы в Афинах не росли, и если мне есть что сказать, говорю без обиняков. Мы тут с Тодоросом и Поликсеной поговорили… В общем, мы были бы счастливы сделать тебя нашей невесткой!.. Не отвечай сразу же. Подумай хорошенько и скажи все завтра утром».

Я была счастлива, что темнота скрывает мое волнение и румянец. Но мне не нужно было больше думать. За последние несколько дней я подумала об этом не один, но сто раз и взвесила все «за» и «против». Я прекрасно осознавала, какой визг поднимут и моя дочь, и тетя Катинго, и многие наши родственники и знакомые, но у меня не было ни малейшего желания строить свою жизнь исходя из пожеланий посторонних людей. С надеждами на дочь мне давно пришлось распрощаться. Кира-Экави была права, стоит попасть в ее руки, она меня живьем зажарит. С другой стороны, мои золотые фунты кончились, как раз в этом месяце мы доедали последний. Половину леса я продала, а вторую половину украли, когда кто-то залез на склад во время декабрьской неразберихи. Все, что у нас осталось, это дом, но или следовало снова его сдать и продолжать жить как беженке, вдвоем в одной комнате, или продать и обглодать до последней косточки. Но это, что бы там эта ошибка природы ни бурчала, я делать не собиралась, не из-за себя, но ради нее. Чтобы у нее хоть что-то осталось, когда я навеки закрою глаза. Такая сонная и бестолковая, если она останется одна и даже дома у нее не будет, она точно превратится в уличную попрошайку. И потом, думала я, может, Тодорос и не сказочный принц. Теперь, когда я лучше его узнала и мы стали куда ближе, я увидела, что покойница была права: он человек высокомерный и немного ограниченный. Но ведь и я уже не юная девица и уж точно не красавица. «Да что тут думать, – говорю Елене. – Что я тебе скажу утром, то же могу сказать и сейчас. Единственное препятствие – что он захочет детей, а я уже не