– …небось славное дело, когда под рукою сотня холопов, и каждый услужить желает… от ваши-то, сразу видать, крепко дело свое знают… у редкой хозяйки такая дворня послушная. С домом досталися?

– Ох, что с домом… там три человека, да и те калечные, кинули, кого не жаль. Остальных-то сама искала. Вона, Ксения Микитична поспособствовала. У ней-то ныне с хозяйством не ладится. Тяжко бабе одной, без мужика… продала задешево… девки-то ладные. Одна волосья чесать обучена. Другая опосля баньки кости так разомнет, что трещат, будто сахарные. Самое милое дело… а еще одна есть, говорливая, зараза, но зело умелая до малевания. Лицо набелит, бровь сурьмой подведет… красиво получается, от как я!

– Удивительно хорошо… – голос Люцианы Береславовны отчего-то дрогнул.

– Вот… а мужичок тот, пускай и неказист, зато поет – душа прям разворачивается. А потом сворачивается. Его она мне вовсе подарила. Как сродственнице. Будущей.

– Теще царской.

– Именно.

– Теперь, наверное, многие станут вашей дружбы искать…

– А то… как прознают, мыслю, прохода не станет.

– Так если Зослава еще согласится… она-то упертая…

– Розгою…

– Аргумент, – согласилась Люциана Береславовна. – Порой меня так и тянет воспользоваться… но вы уверены, что послушает? Все ж таки воли ныне много… не захочет по собственной воле Акадэмию покинуть, то и власти над нею у вас не будет… потому вы сразу уж розгою не грозитесь… расскажите ей про царевича, до чего хорош он… любая девка небось вне себя от радости была б, посватайся к ней такой красавец… чтобы волос светлый, прямой… глаз зеленый…

…она ж иное говорила!

Но лежу.

Глазами моргаю. Мизинчиком скребу простынь. А бабка, стало быть, агакает, мол, именно таков и есть царевич, и волос светлый, и прямой, и глаз зеленый… один, выходит, зеленый, а другой – синий.

Волосы тож прядками, как у зверя-зебры.

Иначе как сие возможно?

– Или все ж рыжий?

– Не помню, – раздраженно ответила бабка. – Где моя девка? Пусть зовут немедля!

– А чай?

– Некогда мне тут чаи распивать! Девку возвертайте… а то… а то… стану тещею царскою, всех запорю!

– Какое у вас ожерелье красивое… тоже подарок?

– Не трогай!

Бабка взвизгнула.

И подскочила.

И грохнуло что-то… а после стало тихо. Только простыня с меня сползла.

– Живая? – осведомилась Люциана Береславовна и сама себе ответила: – Живая. Что вам сделается? Надо же… уже и плетение истончилась. И вправду, магия на вас плохо действует, что ж, надеюсь, бабка у тебя обычный человек.

И пальчиками щелкнула.

– Сейчас будет неприятно. Если хочешь – кричи…

Я рот раззявила, сказать, что не промолвлю ни словечка, но ноги скрутило. И руки.

И спину.

Задницу – паче всего… ох ты ж матушка моя… как вынести этакую муку. Еська как-то да вынес… не пикнул даже… и я вынесу… отойдет…

– Попробуйте сесть. Мышцы стоит размять… и да, пожалуй, массаж вам не помешал бы… – Люциана Береславовна и не подумала руки подать. Присевши, она собирала осколки блюда. – А ведь еще от матушки досталось…

– Мне жаль… – Горло драло.

– Ничего… в приданом осталось… не те воспоминания, которые стоит беречь. Будьте любезны, как отойдете, положите на кровать вашу… родственницу.

Бабка сидела.

На резном махоньком стульчике с перильцами, подушками обложенная, наряженная, что… у меня прям дух выбило. Нет, я ведала, что в последнее время ей зело по душе пришлося наряды примерять, но чтоб ось так…

Платье парчовое, густенько каменьями расшитое. Не платье – броня прямо-таки. Рукав узкий, как рученька влезет, да порезанный. Из разрезов выглядывает нижняя рубаха, из шелку травянисто-зеленого, тоже шитого, но хоть без каменьев.

На плечах – шубка возлежит, с рукавами отрезными, атласом подбитая…

На шее – бусы в дюжину рядов.

В ушах – заушницы гроздями, как держатся…

На голове – шапочка меховая, перьями утыканая.

Да и сама-то хороша. Лицо – набеленное, щеки – нарумянены. Брови густенько намалеваны, над переносицею сходятся, что крыла ласточкины. И губы красны, что у девки гулящей… стыд и срам!

– Мне… жаль…

Бабка застыла с приоткрытым ртом.

Некрасивая.

Немолодая, но не в том дело, а в выражении лица – будто и презрительное, и недовольное, и брюзгливое. Не моя это Ефросинья Аникеевна, не та, которую знаю.

Куда подевалася?

Но бабку я подняла, всперла на плечо и на кровать переклала.

Ноженьки сдвинула.

Рученьки на грудях сцепила.

– Это уже лишнее будет, – сказала Люциана Береславовна и осколки талерки на столик положила. – А теперь, Зослава, слушайте внимательно. Полагаю, вы заметили, что ваша родственница несколько… неадекватна.

– Переменилася, – буркнула я.

И стянула с бабкиной головы шапку с перьями.

– Не спешите. – Люциана Береславовна пальцами шевелила, будто нитки перебирала. – Полагаю, дело не совсем в ней… вернее, совсем не в ней… возьмите-ка коробку… нет, сначала причешитесь. Не хватало, чтобы волос на чертеж упал. Поверьте, от одного волоса порой многие беды приключиться способны…

Я волосья чесала гребешком резным и на бабку свою старалася не глядеть.

Не думать.

Чего с нею утворилося?

Приболела? Воздух, баили, в городах дурной, дымный и тяжкий, смрадами многими пропоенный. От такого в организмах помутнение случается, порой и головы пухнут.

Бабкина пухлою не выглядела.

Да…

Спросить? Люциана Береславовна встала у окошка. Будто не просто стоит, пейзажью любуется, аль выглядывает кого. Про бабку мою и забыла…

И про меня.

Я ж, как и было велено, косу заплела, чтоб волос к волоску… не ведаю, чего мы там чертить станем… может, ведает Люциана Береславовна какое заклятие, чтоб бабку в розум вернуть? А то ж неудобственно перед людями будет.

Теща царска.

Она ж лежит ни живая ни мертвая.

Глаза открыла. В потолку пялится. Дышит… дышит. И сердце бьется в грудях. И… и ведаю я, сама от так же ж лежала, слыхала все, а шелохнуться не способная была. Небось очуняет и жаловаться полетит.

К Фролу Аксютовичу.

Аль к Михайло Егоровичу даже. И не поглядит, что он цельный ректор и работы своей имеет. А как станут разбираться, то и меня кликнут.