Я опустил свой усилитель зрения и побежал дальше.

Теперь я был уверен, что внутри броневика никого в живых не осталось. В самом деле, кто уцелеет, если весь воздух вокруг и даже тот, что оказался у тебя в легких, превратился во взрывчатку? И взорвался с ударной волной средней фугасной бомбы, достигнув температуры доменной печи. Я даже почувствовал сожаление по поводу умерших по моей вине людей, но при этом ни на миг не сомневался, что скоро умрут другие люди, даже менее виноватые во всем происходящем. Потому что до конца моей войны было еще далеко.

Джин подобрал меня, едва я ступил с последней ступеньки обычной пешеходной лестницы на узенький тротуарчик. Подкатил по мне на взятой напрокат «Хонде» и даже открыл дверь. Я покидал вещички на заднее сиденье, залез внутрь и откинулся назад. Мы рванули вперед так, что меня вжало в пружинистую спинку, ощущение было очень приятным.

Джин посмотрел на меня с кривой ухмылкой. По какой-то непонятной причине он был полон иных настроений и мечтаний, чем обычно. Я понял это сразу, едва снял шлем ментальной защиты. Поэтому присмотрелся к нему внимательно.

Он был трезв, готов работать. В нем без труда читалось желание быть полезным. Я задумался. В этом желании не было ничего необычного, он выжил после изрядной передряги, отомстил своему врагу, что для человека его склада довольно важно, и теперь восстанавливался, чтобы существовать дальше. Только было в нем что-то неестественное, вернее, не совсем для меня привычное.

Пришлось задуматься, как использовать его энтузиазм. Вообще-то, я устал, вернее, наступала реакция на пережитое напряжение и повышение темпа во время всей работы… Хотя, если бы я не торопился, ничего не вышло бы, противник был у меня грамотный, они бы не стали торчать в одном месте больше необходимого, и времени могло не хватить. То, что все получилось так удачно, можно было объяснить только везеньем, военным счастьем солдат Штефана.

Я тряхнул головой, снова посмотрел на Джина и, еще раз поразившись его чудной все-таки внешности, собрался заговорить, но он меня опередил. Интонация его вопроса была весьма повелительной:

– Знаешь, Валер, я надумал ехать домой. Отпустишь меня?

– Куда?

– В Харьков. Мне даже телекс прислали, – он порылся в кармане, достал измятую бумажку, кинул мне на колени.

Все это было подозрительно.

– Значит, ты снова дал о себе знать в Харьков? Когда это касалось семьи, я понимал, когда это никого не касается, это непростительно.

Он поморщился.

– Это меня касается, – он посмотрел на меня с вызовом, который выдавал слабость. – И хватит о конспирации, ладно? Я же не с уголовниками связался там, а с товарищами по борьбе. Мы не раз…

– Они тебя, кажется, и сдали.

– А теперь берут на работу, и на отменную должность. Я даже рассчитывать не мог, что они…

Он еще что-то говорил, но я уже не слушал. Я думал о своем, хотя и про него тоже.

Похоже было, что он твердо решил возвращаться в Харьков, домой, и приниматься за работу. То есть за свою трижды долбанную политику, к которой он относился несколько иначе, чем я, должно быть потому, что она его кормила и ему светили там перспективы, как пострадавшему при прежнем режиме. У нас всегда так – пострадал человек при прежнем хозяине, значит, его наградят при нынешнем. Исходя из этого возникала простая тактика – пережить своего врага и не оставаться в стороне, когда к власти приходят твои «товарищи по борьбе»… Мой личный опыт подсказывал, что при этом обязательно нужно знать, кто из твоих товарищей кем на деле является при прежней-то власти. Вот я еще год назад за Джарвинова голосовал бы всем своим умением драться и побеждать, а ныне… М-да, осталось только философски заключить, что жизнь – штука сложная.

– Подожди, – прервал я его, – дай подумать.

– О чем? – он даже нахмурился. Да, если он так хмурится, значит, нашей совместной работе пришел конец, разошлись наши дорожки.

Но как бы там ни было с дорожками, я стал обдумывать изменения, которые возникали с его отъездом, хороши они для меня или плохи? В общем, скорее всего, для тех, кто меня ищет – это плохо. Что ни говори, а с его отъездом я становился менее уязвим, мои противники теряли возможность устроить на меня ловушку, взяв моего сокамерника в заложники. Хотя, с другой стороны, все-таки Джин – не Валента, ради него я вряд ли пойду в руки Джарвинова. И они бы это поняли не хуже меня, если бы сумели наложить на него лапы.

А впрочем, они озверели, им хочется сделать хоть что-то, чтобы меня зацепить, чтобы заставить меня потерять равновесие. Их не остановит даже то, что против Джина у них ничего нет, кроме, разумеется, нелегального въезда в Московию под чужим именем. Но это – несерьезно, Охранка все-таки не эмиграционный департамент.

Я взял брошенную им бумажку и прочитал в свете нечастых бегущих над нами фонарей – «…с предложением начать работу над восстановлением демократии и свободы униженного харьковского населения».

Почему-то в голову сразу полезли всякие эпитеты по поводу политиков. Например, то, что слово «демократия» стало на всем просторе прежней России, а нынешней Московии, отменным ругательством, а старания к этому приложили бесчисленные наши политики, как бывшие, так и нынешние.

И еще я думал, что в телексе Джину люди назывались «населением» и этим все было сказано. Товары «для населения», продукты «для населения», демократия «для населения»… То есть не то, что для них, особенных, ведь себя-то они «населением» как раз не считали, они и не были «населением». Никогда, ни разу за всю историю России, при всех этих царствах и режимах. Значит, все оказалось – как обычно, как было всегда.

Кажется, именно это соображение подтолкнуло меня к решению. Я посмотрел на него. И он мне впервые за все время знакомства откровенно не понравился.

– Давай покатаемся, вдруг за нами слежка?

Против этого он не возражал. Теплый вечер перешел в глухую ночь, а мы все катались. И я, в общем-то, все придумал. Конечно, это создавало непредвиденные сложности, но расплатиться с его долгами удобнее всего было сейчас. Еще нужно было дать ему на дорожку кое-что… В общем, спустя некоторое время я стал думать, что так будет даже лучше. И неожиданно понял, что весь день ничего не ел.

Пришлось закатиться в какой-то кабак, где, как я твердо был уверен, нет системы записи рож посетителей. Слежка, разумеется, велась, но на кассеты они не писали, и за то спасибо. Конечно, тут главным образом поили, но могли и накормить.

Ужин оказался дохлым, на один зуб, но я был и ему рад. Мы сидели за столиком, поднятым над остальным залом. Через перегородочку за спиной Джина виднелось три или четыре экрана визоров размером с полстены. Для редких посетителей это было многовато, но я дожевывал свой омлет с полусинтетической ветчиной, не отрываясь от них. Звук у визоров имел ту особенную частоту, что не мешал обычным разговорам, но стоило чуть постараться, как его становилось слышно. Чем они этого добивались, я не знал, но когда-то прочитал, что звуковые волны повернуты на девяносто градусов вокруг привычной для обычного голоса оси… Бред или чудо технологии – как посмотреть.