сил. Прежде чем ноги Менегетти окончательно подкосились, Профессор схватил его за колени, поднял с таким усилием, что чуть не сломал себе спину, и перебросил через перила.

Внизу кто-то закричал, заржала лошадь, и это были звуки траурной музыки по Оттавио Менегетти со сломанной шеей.

— Спасибо, — сказал Профессор, когда вернулся. Он отшвырнул медную обезьянку в сторону. — Возьми ключ и карту. Нам пора идти.

Мэтью положил черный ключ в карман, сложил карту и расправил ее.

— В этом была необходимость?

— Нет, но ему понравилось.

— Ему? Кому?

Улыбка Фэлла сделалась слегка зловещей.

— Ты знаешь. Ему.

И это было правдой. Профессор Фэлл с его тигриными глазами и костлявым лицом снова исчез, и остался любознательный коллекционер морских образцов из таинственных соленых глубин.

Они не стали терять больше времени на разговоры.

Мэтью и Фэлл встретили в коридоре молодого человека, который тут же отступил в сторону. В вестибюле на первом этаже три человека что-то говорили девушке из конторы и дико жестикулировали в направлении улицы, поскольку тело Оттавио Менегетти едва не свалилось им на головы. Она вскрикнула и указала на молодого англичанина и старого дедушку, но они уже направлялись к выходу.

Сцена на улице словно соткалась из итальянской трагикомедии: хаос кричащих людей, готовых подраться друг с другом, как будто упавшее с балкона тело стало сигналом к возобновлению войн между Капулетти и Монтекки.

Повозка все еще загораживала дорогу, а измученные лошади нервничали и огрызались на нескольких храбрецов, которые пытались оттащить их. Другие повозки, кареты и дилижансы застряли в этой неразберихе, и страсти явно накалились до предела.

— Иди за мной, — сказал Фэлл и направился в ту сторону, откуда они пришли с парома. Через несколько быстрых шагов он остановился и кивнул в сторону улицы. — Туда.

Мэтью увидел, что он указывает на маленькую коричневую карету с черной отделкой, запряженную парой лошадей. На облучке сидел кучер в синей остроконечной шляпе с высоким белым пером. Карета притормозила, чтобы объехать дорожную пробку. При свете масляной лампы внутри можно было разглядеть пожилого джентльмена и леди, которые, вытянув шеи, смотрели в окна, наблюдая за суматохой.

— Мы берем ее, — объявил Профессор.

Он достал нож для вскрытия писем и держал его так, словно это был самый опасный нож, который когда-либо бывал в руках убийцы. Он сразу же протиснулся сквозь толпу, пока кучер хлестал кнутом лошадей, чтобы те поторапливались. Прежде чем карета успела набрать скорость, Фэлл открыл одну из дверей и, услышав крик женщины, поднял клинок и сказал:

— Выходи, или умрешь, — одновременно показывая другой рукой, чтобы они вышли через противоположную дверь.

Никакого непонимания в этот раз не возникло. Пассажиры выбрались наружу и, к чести пожилого кавалера, он галантно помог своей даме сойти на землю. Тем временем Мэтью взобрался по подножке к кучеру, который набрался смелости и ударил его кнутом. Удар пришелся Мэтью в левое плечо, и боль вернула ему часть дурного нрава Джулиана Девейна. Он с яростью взглянул на кучера и ударил его кулаком в лицо, затем натянул шляпу с перьями ему на глаза и спихнул его с сиденья.

Мэтью схватил поводья, прежде чем они упали на землю между лошадьми. Профессор забрался в карету и сел рядом с ним. Мэтью хорошенько хлестнул лошадей поводьями, и карета рванула вперед, преодолевая затор, и, казалось, все проклинающие голоса Венеции кричали им вслед.

Они оба понимали, что у них мало времени, чтобы добраться до парома.

Мэтью хотел спросить Фэлла, почему он решил вернуться, но пока ему оставалось только сосредоточиться на управлении каретой и обгонять другие более медленные повозки и пешеходов, которые переходили улицы.

По дороге на паром пожилая женщина, которой пришлось поспешно перебегать дорогу перед ними, бросила недоеденное яблоко в обидчиков, и оно ударилось о борт кареты рядом с Профессором.

Когда они подоспели к пирсу парома, Мэтью с огорчением увидел, что огни мигают примерно в середине залива. Он приближался или удалялся? Из-за усиливающегося ветра вода вздыбилась белыми бурунами и пеной, и казалось, что парому приходится нелегко: паруса то надувались, то хлопали.

— Он приближается, — заметил Фэлл. — Но сможет ли он совершить еще один рейс или нет…

— Мы это выясним.

Мэтью достал мешочек с золотыми монетами Менегетти и сел, ожидая, пока фонари и судно приблизятся к причалу. Трое всадников и повозка с тюками сена высадились на берег. Все, включая лошадей, выглядели озадаченными. Увидев Мэтью и Профессора в карете, длиннобородый капитан замахал руками и крикнул, перекрикивая ветер:

— Niente più! Niente più![50] — что явно означало «больше никаких переправ».

Он передумал, когда увидел блеск золотой монеты, которую предлагал Мэтью.

Niente più.

Он взял двоих.

Мэтью направил упряжку, которая по понятным причинам не хотела ехать, на качающийся паром. Колеса кареты были привязаны к колышкам, прибитым к фальшбортам по правому и левому борту, канаты были сброшены, потому что молодой англичанин и мулат с янтарными глазами были единственными дураками в этом последнем путешествии.

Паруса поймали сильный, но непостоянный ветер, и Профессор Фэлл вцепился в поручень побелевшими от напряжения пальцами. Когда пена хлынула через нос парома, судно накренилось, повернулось, накренилось снова, вздыбилось и закачалось. Лошади с трудом удерживали равновесие, а капитан с длинной бородой, который считал себя повелителем волн и теперь был богаче царя Мидаса, стоял у штурвала и распевал какую-то итальянскую морскую песенку.

Мэтью сунул руку в карман и сжал черный ключ.

Скоро. Уже скоро.

Глава двадцать третья

— Колонии? Я много о них слышал. Я бы с удовольствием их посетил, но долгие морские путешествия — не моя стихия. Или как бы вы, англичане, сказали? Не моя чашка чая?

— Ненавижу чай, — буркнул Хадсон.

— Похоже, ты и дорогое вино не жалуешь. — Марс Скараманга кивнул через стол на полный серебряный кубок, стоявший рядом с обеденной тарелкой Хадсона. — Итак, ты не ответил на мой вопрос. Я спросил, чем ты занимаешься. А ты просто сказал: «Я работаю в колониях».

Хадсон ковырял вилкой в тарелке с жареной свининой, белой фасолью и капустой, заправленной уксусом.

— Я живу своим умом, — сказал он, предвидя язвительное замечание. И оно, разумеется, последовало.

— Боже, должно быть, ты чертовски беден!

Венера ответила слабой улыбкой, переведя мрачный проницательный взгляд с крупного англичанина на стройную испанскую охотницу на