— Во благо семьи…

— Горазды петь… благо, благо… а на самом деле привязаны к камню своему, сидят, что собаки на цепи… трясутся над каждой каплей силы. Я потому и ушла, что…

— Сбежали и что? Растратили уникальный дар попусту. Я же вижу, выгорели почти дотла… к слову, если вы вернетесь, вам тоже придется…

— Вон пошел, — жестко произнесла матушка. — Молод еще мною командовать. Ишь ты… распустили тебя…

Как ни странно, Геральд послушался.

Встал.

И вышел. И лишь у самой двери, не оборачиваясь, будто говорил не с Гражиной, бросил:

— Вашей матери недолго осталось…

Маменька лишь вздохнула.

И когда дверь закрылась, обняла Гражину, а та уткнулась носом в теплую маменькину шею, от которой пахло восточными духами — прежде Гражина терпеть-то их не могла — и еще самую малость потом. Хотелось плакать.

И скулить.

И забраться под одеяло, свернуться клубочком и лежать, лежать, ждать, когда же маменька мириться придет, принесет пряник расписной и молоко в старой глиняной кружке.

— Ничего, деточка… ничего не бойся… мы справимся… и помни, никому из них ты ничего не должна…

Гражина только всхлипнула.

…утро.

Себастьян не сразу сообразил, где находится и что за женщина на ухо сопит.

Во сне старший следователь выглядела милой и почти беззащитной. Морщинки разгладились. Улыбается вот, видать, снится что-то хорошее. Руку Себастьянову обняла, пузырики пускает.

Прелесть.

Прямо будить неохота.

Да и…

…голова была ясной и, наверное, именно недосып сказался, если Себастьян только сейчас осознал, что и вправду они не с того начали.

— Мухи отделить от котлет…

— Что? — Катарина все-таки проснулась и сразу.

Взгляд у нее был ясный, осознанный. И руку вот выпустила. Даже одеяльцем прикрыла, откатилась подальше с видом независимым, мол, если и трогали-с, то исключительно неосознанно. Осознанно бы никогда-с…

— После такого, — Себастьян не удержался, — вы просто обязаны выйти за меня замуж!

— Почему это?

А вот складочка эта меж бровей ей не идет.

— Как же? Заманили. Соблазнили. Изволили нагло спать. Что с моей репутацией станется?

— Да ну тебя, — она отмахнулась и села, одеяло, впрочем, подтянула, скрываясь в его пуховых складках. — Что ты там про котлеты говорил?

— Что с мухами котлеты не люблю. С одной стороны, конечно, тоже мясо, но с другой мясо мясу рознь…

Ее хотелось дразнить.

И смотреть, как она пытается понять, шутит он или всерьез. Лицо у нее живое, и все мысли — как на ладони, в том числе острое желание отвесить ему подзатыльник.

— В этой истории слишком много всего намешано, — Себастьян на всякий случай отодвинулся, а то мало ли, вдруг да не справится коллега с желанием. — Смотри, с одной стороны есть эти твои девушки…

— Не мои.

— Не твои, абсолютно посторонние девушки, которым очень не повезло попасться этому ублюдку. Есть Кричковец. И теперь другой ученик. Так?

Она кивнула.

А волосы с одной стороны всклочены, с другой — примяты. И на затылке вовсе дыбом стоят. Но удивительное дело, вид при том у Катарины совершенно домашний. И о прическе своей она не беспокоится.

Не спешит к зеркалу.

Или в ванную комнату, чтобы там, запершись, навести должны лоск, нацепить очередную маску, без которых, кажется, женщина в обществе появляться невместно.

— И с другой стороны есть наш живописец с отрезанной головой. Сестра Порфирия… Белялинские. Так?

Она вновь кивнула и запустила пятерню в волосы.

Потянула.

Вздохнула.

— Они вроде бы и при деле, но в то же время в стороне… тут явно прослеживаются совсем иные мотивы. И я вот подумал, а может, так оно и есть? Может, к тому же Порфирию у него исключительно меркантильный интерес… одно ведь другому не мешает, верно?

Катарина вновь кивнула и губу прикусила.

Задумалась.

И в тишине воцарившейся было слышно, как вьется, кружит сонная муха под потолком. Бьется о круг абажура…

Себастьян подтянул к себе подушку с вензелем.

— До определенного момента он действовал по своему плану… бабочки, женщины… трупы… потом в игру вступила ты. И он решил, что так даже интересней. Позволил тебе взять Кричковца.

— Я разрешения не спрашивала.

— Нет, — согласился Себастьян. С ней соглашаться было легко. — Но смотри, он контролировал своего ученика, так?

…на ее щеке отпечаталась подушка…

— С точки зрения логики ему было бы выгодней избавиться от ученика. Он ведь умен. Изворотлив. И сумел бы организовать или несчастный случай, или самоубийство… главное, вы бы закрыли дело.

Животные, рождающиеся зимой, могут лучше понять жизнь.

Из дневника пана Никуличева, посвятившего себя наблюдению за природой во всех явлениях ея.

…и до чего она дошла? Ах, если бы тетушка видела, сказала бы всенепременно, что знала: подобная жизнь не доведет до добра. Как низко пала Катарина, если, проснувшись в одной кровати с малознакомым мужчиной, не испытывает ни стыда, ни раскаяния.

И вообще, кажется, если не счастлива, то хотя бы довольна…

Выспалась вот.

— Закрыли, — Катарина старалась не думать о том, как выглядит. Скорее всего глупо и даже смешно, и была она премного благодарна, что князь не смеялся.

И вообще, лучше на деле сосредоточиться.

А то…

Смуглый.

И пахнет от него приятно, отнюдь не местными розами. Запах терпкий, мужской сугубо… и мысли лезут какие-то игривые… про хвост… и про то, не мешает ли хвост спать… и вообще не мешает ли, если не спать… и его же ночью придавить можно, тогда больно. Когда ногу отлежишь, то потом мурашки бегут или вот судорога, а потом мурашки… а с хвостом также?

— Зачем ему было рисковать? — князев хвост выскользнул из-под одеяла, чтобы раздраженно хлопнуть по ковру. — Как он мог быть уверен, что Кричковец не заговорит? Ему ведь грозила смертная казнь, без вариантов, а умирать никому не хочется.

— Торг?

А ведь он прав. И теперь кажется странным, почему Катарине самой не пришли в голову эти, в общем-то здравые мысли.

Кричковец действительно мог торговаться.