Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лужицы чистым серебром.
Клены в нарядном убранстве, что свечи поутряни зажгли. И на душе вдруг хорошо сделалось, спокойно…
Сестрицу, конечно, жаль… видать, и вправду строг он был к ней без меры, если сбегла… но найдет, с кем сбегла, и тогда уж… полиция полицией, но у купцов своя справедливость.
Здание театру стояло, окруженное двойным кольцом старых тополей, что стражей. И гляделось при свете дневном не то, что вовсе убого, скорее уж неопрятно.
Стены в пятнах, что лишайные.
Колонны пузаты, но малы, будто придавлены тяжестью портика. И лица каменных муз, ставленных давненько, изрядно потемнели. Их бы или отчистить, или покрасить хотя бы, а то ишь, стоят мурзатые, что девки кордебалетные после гулянки…
По ступенькам Порфирий Витюльдович поднялся бегом. От же ж, еще одна привычка дурная. Человеку его годов и состояния пристала степенность, поважность, а он через ступеньку скочет.
Ишь, жениться невтерпеж.
А ить вправду невтерпеж. Порфирий Витюльдович, понявши это, усмехнулся. И ведь чем зацепила? Видывал он актрисок всяких. И Познаньских, и провинциальных, которым зело не хватало познаньского лоску, однако же амбиций было не меньше. И с балетными связывался, и с оперетными… и все-то одинаковы казались.
Тут же ж… верно говорят, серебро в бороду бес кидает.
Ничего.
Пускай… сколько можно бобылем быть?
Дверь была не заперта.
Тишина. Полумрак. И пустота. Мелкий сор под ногами… ишь ты… с семками ходют, с орехами, никакого уважения к театру. Провинция-с…
— Эй, — крикнул Порфирий Витюльдович, впрочем, без особое надежды, что хоть кто отзовется. — Есть живые?
И подумалось, что зазря он в такую рань приперся. Небось, спят все. Театры, они к полудню оживают, а теперь добре, если сторож сыщется.
— А кто вам нужен?
По лестнице с золочеными перилами — и тут не чурались пустого роскошества — спускалась рыжая красавица в наряде столь откровенном, если не сказать условном, что Порфирий Витюльдович испытал изрядное смущение.
— Ольгерда, — с собой справился он быстро.
Стоило красотке соступить с залитых солнцем ступеней, как лишилась она всякого волшебства в обличьи своем.
Актриска.
Оно и понятно, кому ж еще в театре быть-то? Молодая. Годков шестнадцать если разменяла, то и добре. И хороша, бесовка… очень хороша. А главное, распрекрасно о том ведает. Ишь, остановилась, облокотилась на перила, спинку выгнула, зад отклячила.
— А может, — томным голосом произнесла девка, — и я на что сгожусь?
— На что?
— А что вы хотите? — взмах ресниц. И локон, на мизинчик накрученный. Губки пухлые. Щечки розовые… тьфу, срамотища!
— Ольгерда тут?
— Не появлялась со вчерашнего вечера, — девица изогнулась паче прежнего. — А вчера она вовсе не в себе была… явилась… скандалить начала… потом заявила, что знать нас не желает… расторжения контракта потребовала.
Она закатила очи, и вид сделался преглупым.
— Подвела всех… мне пришлось за нее выходить в роли… а это так тяжело…
Утомленной девица не выглядела, как и огорченной.
— Значится, не появлялась?
— Нет. И если не появится, то контракт и вправду расторгнут. Ей придется выплатить неустойку, — сказала она, не скрывая злорадства.
Неустойка?
Тьфу, пустяк, выплатит. Однако же иное тревожило. Не в характере Ольгерды было устраивать пустые скандалы, да еще и ангажементом кидаться… вчера она уходила спокойной, довольной даже.
— Знаете, — девица, подхвативши полупрозрачную юбку, спустилась. Она приблизилась, обдавши густым тяжелым ароматом духов. — Мне кажется, Ольгерда — это не то, что вам нужно… она, безусловно, интересная женщина, но… вокруг много интересных женщин.
Рука легла на локоть.
Ноготки царапнули ткань, и почудилась та не самой надежною защитой.
— И любая будет рада составить ваше счастье…
— Благодарствую, — Порфирий Витюльдович ручку-то убрал. — Но я уж как-нибудь сам…
— Я не хуже…
— Это только тебе так кажется, — он помахал перед носом, разгоняя душное облако аромата. А девица-то обиделась… ишь, губки поджала, а в глазах слезы появились, хотя слезы — аккурат актерство. — Ольгерда где живет?
— Не имею чести знать, — она вздернула подбородок.
— Дура…
Она развернулась было, чтобы уйти, но Порфирий Витюльдович, повинуясь внутреннему порыву, сгреб воздушную юбку.
— Стоять. И рассказывай.
— Что рассказывать? И помилуйте, если вы меня не отпустите, я буду кричать!
— Кричи, — разрешил Порфирий Витюльдович. — Может, хоть голос у тебя есть…
— Вам Ольгерда нажаловалась? Боги! Подобной ревнивой с… стервы во всем театре не сыскать… да она что о себе возомнила? Будто самая талантливая… гениальная… а между тем фальшивка, каких поискать… и вечно от одного бегает к другому… да она с половиной города, если хотите знать, переспала! — гнев исказил красивое это личико.
Отвисла губка, обнажая остренькие не очень ровные зубы.
Лобик прорезали морщинки.
А левый глаз оказался чуть больше правого.
— И ты переспишь, — Порфирий Витюльдович только хмыкнул. — Небось уже готова ноги раздвинуть…
— Да что вы себе позволяете!
— Чего хочу, того и позволяю… или, думаешь, заступятся?
— Уважаемый! — на лестнице появился невысокий суетливый человечек. Он спускался, шлепая босыми пятками по ступеням, правою рукой придерживая штаны, а левою, свободной, впихивая в них расстегнутую рубаху. Та была измята, да и пятнами многими пестрела.
Бачки всклочены.
Волосики реденькие дыбом стали. Очочки на носу перекосились, того и гляди упадут.
— Уважаемый, что вы себе позволяете?!
Вопрос был глупым.
Порфирий Витюльдович давно уж позволял себе все, чего душеньке желалось. А ныне ей желалось схватить этого вот, хиленького, за цепку золотую, которая поверх рубахи повисла, да и тряхнуть хорошенько. Однако разум подсказывал, что цепка этакого обхождения не вынесет.
— Вы… вы… да как вы смеете! — возопил господин, поправляя сползающую лямку подтяжек.
Новомодные.
Зелененькие.
И с вышивкою. Порфирий Витюльдович тоже такие глядел, да передумал, уж больно девчачьими были все эти их цветочки с бабочками.
— Ты кто? — спросил он почти дружелюбно.
— Директор, — молвил господин, осознавая, что гость превосходит его и силой, и статью.