— И это был тот самый «композиторский» поезд? Сейчас такое и представить невозможно.

— Ну да, совершенно кошмарное зрелище.

— Отчего же кошмарное?

— А мне тогда впервые стало страшно. Ну вот при виде этого всего, ну, там все радовались, да, летели к новым горизонтам. Я вдруг спросил себя: ну а куда мы, мать твою, все едем? Мне чуть не десять лет понадобилось, чтобы понять единственную вещь, элементарную, которая вот с самого начала представлялась очевидной, к примеру, моему «наивному», неискушенному отцу… ну, то есть он к музыке, конечно, никакого отношения не имел. Ну, у меня в то время вышла первая пластинка… на вражьих голосах… мне как-то ее переправили. И вот отец из вежливости слушал и говорит такой: «Ну что тебе сказать? Ты так подходишь к звуку, как если бы мне нужно было вырезать вестибулярную шванному в трех миллиметрах от улитки, да, и я решил бы делать это через жопу». И знаешь, это было, пожалуй, наиболее точное определение авангарда, которое я слышал в своей жизни. Причем тут важно что в реакции отца… ну, он же фронтовик был, да… врачом военным, полевым хирургом, который видел все вот это мясо… и в общем, тоже довелось ему поползать по севастопольским вот этим катакомбам… то есть подземельная вот эта жизнь на протяжении многих месяцев… ну, то есть страшно, да. И он, отец, и все такие люди, они не принимали от искусства, от музыки упрямо ничего, помимо благолепия, грубо говоря. Сейчас я попытаюсь объяснить. Понимаешь, когда ты полежишь под трупным спудом, когда ты выползешь из-под земли живым и как бы позабывшим разницу между «живой» и «взорван», в тебе в каком-то смысле уже не остается ничего, кроме инстинкта благодарности, уже неистребимого. Ты вышел вот из этого всего и видишь что-нибудь простое, да… ну, бабочку там на снарядном ящике… ну нам-то что?.. ну, бабочка, и все тут. А вот для них-то нет, вот для отца-то нет… для них это чудо — что небо синее, а трава зеленая. Что можно хлеб жрать — это чудо, любить жену, рожать детей. Они же после той войны как будто только родились, как будто воскресли. И это ощущение дарованности жизни в отце уже никто не мог сломать до самого конца. А там, где дар, там и дарящий, — простая логика, до Бога — хотя бы в качестве гипотезы — уже недалеко. И это же не значит, что он готов был жрать все, что ему ни вывалят в кормушку, — все эти «Ангарстрои», эти песенки, что жить становится все лучше, веселей. Нет, он вполне готов был к восприятию, как говорится, на серьезном уровне… ну, то есть можно музыку, конечно, воспринимать и непосредственно… без переводчика на внутренний язык, ведь это бред, что невозможно без специальной подготовки… ведь музыка — уже готовый смысл, который поступает в сознание воздухом, водой и замещает человеку плоть вот чистой радостью или, напротив, чистым отвращением… простые горожане, они вот просто приходили в церковь и там их Бах уничтожал, или там строгие полифонисты давали ощущение вышней бездны, вот этого живого тварного многообразия, дыхания всей прорвы звезд, которая простерлась неодолимой глубиной по куполу… это была такая лестница на небо, что прихожане попросту валились в обморок от примитивной дублировки хорала в квинту, да. Ну то есть, понимаешь, вот это чувство благодарности, оно важнейшее… на самом деле все, что делается нами в музыке… ну, по большому счету, — это благодарность.

— И пока мне рот не забили глиной…

— Именно, да. И вот отец, конечно, не в состоянии был воспринимать то, что мы делали, а мы скрипели, скрежетали, да, царапали, шипели… то есть, если говорить на языке традиционном, мы выражали отвращение и ужас перед жизнью, да. Мы, сытые, здоровые, богатые, любимые, не знавшие и малой толики того, что выпало вот им… мы, грубо говоря, ни разу в жизни не получавшие по-настоящему люлей, изготовляли музыку, в которой нет ни грана благодарности. То есть все навыворот там, да. Не обязательно, конечно, было требовать… ну, озарения, полета, да, но этот мрак, вот это беспросветное уныние, вот эта даже как бы и обида маленького мальчика, который вздумал поиграть в «и тут как будто бы я умер»… все это было смехотворно несерьезно и в то же время так катастрофично по последствиям, ведь ты же рано или поздно понимаешь, что ничего не оставляешь за собой, кроме вот этой захламленной пустоты и впереди еще одна такая же, еще безнадежнее, еще раскаленнее. И в этом был смысл движения поезда. И я не мог уже сказать с уверенностью, кто я на нем, на этом поезде, — уж точно, видимо, теперь не машинист… Ведь, в сущности, происходило что, какой процесс? Дочеловеческий, внечеловеческий закон, универсальный, он был разрушен, да… ну, то есть в данном случае уже не важно, что мы в виду имеем под таким законом — вот литургический канон конкретный, да, или абстракцию тональных тяготений. Вступают в силу негативные ограничения, то есть постоянно кто-то что-то отсекает, вводя запрет… там Шенберг отсек, там Штокхаузен, а потом пришел Кейдж и всех выгнал, как в том анекдоте. Авангард, ясно дело, — система запретов. Ну, грубо говоря, это запрет на благозвучие, на узнаваемое повторение, да… Но только дальше, при тотальности подобного запрета уже сам диссонанс однажды незаметно начинает восприниматься как фальшивка, банальность в кубе, сладкий леденец, тянучка, да, такая, налипшая на зубы. Плюс этот идеал Иного, да, которым живет авангард. Ну то есть так, как есть, не надо, а надо, чтобы по-другому стало, не так, как есть, не так, как Богом нам дано… поэтому мы будет беспрестанно шипеть и скрежетать, нагнетая вот это уныние, вот это отвращение к жизни. Нам, дескать, каких-то там прав и свобод не хватает. То есть постоянно надо бунтовать, всех призывать к какой-то революции.

То есть все, что происходит в музыке, равно человеческому, вот замыкается на человека, да, на чисто человеческие жалкие проблемки. И происходит что — вот с этим чувством недоверия к жизни, вот с этой безбожной, в буквальном смысле, и оскорбительной неблагодарностью нашей… и с нашей гордыней в то же время, вот с этим нашим самомнением творца?.. Еще вчера ты чувствовал себя всевластным господином звука, а сегодня вдруг понимаешь, что свободы больше нет, что твоя собственная техника тебя целиком подчинила себе. Ты превращаешься как бы в такого подельщика-часовщика, который только ладит друг к другу шестеренки, при этом ничего не зная о самой природе времени. То есть внеположный и надчеловеческий закон, он соотносится с любой композиторской техникой, как биоценоз дикорастущего сада с секатором садовника. Как живой организм с хирургическим скальпелем. Мы отсекли вот то, подрезали вот это, и отсекать и подрезать нам стало совершенно нечего… что еще можно тут отсечь, когда любое благозвучие уже выпихнуто, да, за пределы конвенционального пространства искусства. Вот и осталось инструменту только постоянно усовершенствовать свою конструкцию, и смысл остался только в постоянном обновлении техники, в оттачивании скальпеля.

— То есть личное высказывание сводится на нет и проявление воли субъекта уже невозможно, поскольку данность текущего момента диктует выбор техники?

— И установку нового запрета тоже, очередного нового, но только уже внутри самой техники, да, то есть в сфере бесконечного малого. И вот в один момент ты понимаешь — все, оговоренное пространство, последний клочок шагреневой кожи искусства, исхожено, истоптано другими, вот самого материала для работы, да, уже не остается. Не будешь же ты брать чужое, потасканное, да, это как-то не принято, да, неприлично. И авангард, он начинает расширять границы за счет захвата уже внемузыкального пространства, да… то есть то, что не считалось раньше музыкой…