Игнац молчал, уставившись в пол. Заметив, что он дрожит, я пошел в спальню за свитером для него. Бастиан последовал за мной и начал одеваться. Через минуту хлопнула входная дверь, мы выскочили в коридор и, услышав дробный топот по лестнице, переглянулись. Бастиан привалился к стене и огорченно покачал головой:

– Что ж, мы попытались.

– Бумажник! – Я кинулся в гостиную, где на столе всегда оставлял портмоне и ключи. Разумеется, бумажник исчез. – Вот сучонок!

Три дня спустя мы вдвоем сидели дома, смотрели телевизор, и я поймал себя на том, что думаю об Игнаце.

– Интересно, на что он потратил деньги, – сказал я.

– Кто? – не понял Бастиан. – Какие деньги?

– Игнац. Украденные деньги. Может, истратил на пропитание?

– Вряд ли. Ты лишился всего двухсот гульденов. Для него это мало. Вероятно, спустил на дурь. Наверняка у него куча долгов. Нечего себя обманывать, что он накупил фруктов и овощей.

Я кивнул. Амстердам я любил, но это происшествие отдавало горечью во рту.

– Может, нам переехать? – спросил я.

– Куда? – удивился Бастиан.

– Не знаю. В район поспокойнее. Или даже в Утрехт. Не так уж он далеко.

– Но здесь удобно. Близко от клиники и Дома Анны Франк. Чего ты вдруг надумал?

Я подошел к окну и посмотрел на улицу, где в одиночку, парами или компаниями шли амстердамцы. Кто-то из них, подумал я, собирается купить себе удовольствие на час или на ночь.

Стук в дверь меня удивил – гостей у нас не бывало, я вышел в коридор и открыл входную дверь. На пороге стоял Игнац, бледнее прежнего, синяки у него еще не сошли. Дрожащей рукой он подал мне мой бумажник и нерешительно пробормотал:

– Вот. Извини.

– Ладно. – Я и не чаял вновь увидеть свое портмоне.

– Только он пустой, – добавил Игнац. – И за это прости. Деньги я истратил.

Я заглянул внутрь:

– Вижу. А почему решил вернуть бумажник?

Игнац дернул плечом и глянул на лестницу. В коридор вышел Бастиан, в равной степени удивленный нежданным гостем.

– Пустите переночевать, – сказал Игнац. – Пожалуйста.

Уж сколько раз я глядел на эту фотографию, но только теперь до меня дошло, почему она всегда казалась такой знакомой.

– Посмотри-ка, – сказал я, когда Бастиан вернулся с парой пива, а Игнац принес наш ужин. – Видишь дом, перед которым стоят Смут и Шон Макинтайр?

Бастиан кинул взгляд на снимок:

– Вижу, и что?

– В шестидесятые я там жил. На Четэм-стрит. Если приглядеться, вон окно моей комнаты.

Бастиан и Игнац особого интереса не проявили.

– Мне показалось это любопытным. – Я сел за столик. – Столько раз я смотрел на нее и не замечал. Чего тебе? – спросил я Игнаца, топтавшегося возле нас.

– Чаевые будут?

– Мы не гоним тебя с квартиры, это и есть твои чаевые, – сказал Бастиан.

Игнац фыркнул и отошел к бару, где принялся вытирать стойку. С минуту я за ним наблюдал. Стрижка наголо уничтожила дикий цвет его шевелюры, он слегка отъелся. Что ни говори, парень выглядел много лучше, чем в тот день, когда мы его нашли.

– И давно ты мечтал стать отцом? – спросил я.

Бастиан ответил удивленным взглядом:

– О чем ты?

– О том, сколько сил ты в него вгрохал, с тех пор как он у нас появился. И ты, надо сказать, молодец. Не то что я.

– Ни ты ни я ему не отец. Не стоит об этом забывать.

– Это понятно. Но складывается впечатление, что мы его папаши. Типа суррогатные. Он уже три месяца с нами.

– Три с половиной.

– И вон как изменился! С наркотиками завязал, собой не торгует, хорошо питается, получил работу. И всё благодаря тебе. Вот я и спрашиваю, давно ли ты хочешь быть отцом. Странно, что раньше мы об этом не говорили, правда?

– Наверное, всегда хотел, – после долгой паузы сказал Бастиан. – Даже в юности меня ничуть не напрягало, что я гей.

– Потому что перетрахался со всеми местными футболистами. И меня бы не напрягало, имей я такой опыт.

– С одним футболистом, Сирил. С одним. И он был вратарь.

– Один черт. Проворный голкипер.

– Говорю, я не переживал, что я гей, однако всегда сожалел, что детей у меня, скорее всего, не будет. Если б я был женщиной, уже завел бы пару-тройку ребятишек. А у тебя какие мысли на этот счет?

– Честно? Я об этом никогда не задумывался. У меня было паршивое детство. Мой сыновний опыт напрочь отбил желание отцовства. Но вот что забавно: сейчас, когда у нас появился якобы сын, мне это очень даже нравится.

Конечно, вначале я сильно сомневался в разумности идеи дать кров мальчишке. Я был уверен, что он опять обкрадет нас либо однажды ночью заявится обдолбанный и сотворит над нами какую-нибудь непоправимую жестокость. Нет, мы должны помочь ему по той простой причине, что он просит о помощи, убеждал меня Бастиан. Для него это было вполне логично. Несколько дней, на которые первоначально мы условились предоставить нашу свободную комнату как убежище от сутенера, превратились в несколько недель, а затем, после трехстороннего совещания, было решено принять квартиранта на постоянное жительство. Джек Смут согласился взять его к себе на полставки, все остальное время он проводил дома, читая книги или что-то корябая в тетрадке, которую потом прятал в тумбочку.

– Не хочешь ли ты стать писателем? – однажды спросил я.

– Нет, – сказал Игнац. – Просто мне нравится сочинять рассказы.

– Тогда твой ответ – «да».

– Скорее не «да», а «может быть».

– Знаешь, моя приемная мать была писателем.

– Хорошим?

– Очень хорошим. Мод Эвери, слышал о ней? (Игнац помотал головой.) Ничего, ты читаешь запойно, вскоре доберешься и до нее.

– Ей нравилось писать? Сочинительство доставляло ей радость?

На этот вопрос, однако, ответить я не смог.

Постепенно Игнац поведал о себе. Сперва он скрытничал, не зная, можно ли нам доверять, но потом, как в своих рассказах, нашел нужные слова. В Амстердам он приехал из Словении, когда вскоре после смерти матери бабушка по отцу, на чьем попечении он остался, вручила ему билет на поезд, объявив, что не готова о нем заботиться. Денег у нее кот наплакал, сказала она, а еще меньше желания вырастить очередного никчемного охламона вроде его папаши. Мы пытались расспросить его об отце, но он дал понять, что это закрытая тема. Поезд привез Игнаца в Амстердам, где всего через неделю его купил первый клиент. Парень не был геем, его тянуло к женщинам, хотя он еще ни с одной не переспал, а теперь, после всех измывательств над его телом, не очень-то и хотел. Мы не осуждали его поведение, о котором он, похоже, не сожалел, хотя было ясно: свою нынешнюю жизнь он ненавидит. На вопрос о друзьях он ответил, что у него много знакомцев, но друзьями он их не считает. Круг его общения состоял из беглецов, беженцев и сирот, приехавших в Амстердам заработать денег.